Гор Видал - Империя Страница 3

— Ты полагаешь, он способен на это? — Дел остановился под громадным и тоже пыльным рододендроном. На лице его было написано изумление, впрочем, на лице Каролины тоже: она не отдавала себе отчета в том, что мыслит вслух. Что это, безумие? Эксцентричность, чтобы не сказать более резкого слова, в семье Сэнфордов была обычным делом, так это и называлось в кругу семьи, хотя к некоторым, в первую очередь к отцу, прилип домашний эпитет «чокнутый».

— Что я сейчас сказала? — Каролина преисполнилась решимости холодно проанализировать ситуацию: если ей суждено быть такой, как остальные Сэнфорды, она хотела по крайней мере выяснить все стадии своего падения, как это сделал бы доктор Мартэн Шарко[9].

— Ты сказала, что тебе безразлично, вспомнит ли кто-нибудь «Мэн»…

— Правильно. А потом?

— Ты сказала, что Херст[10] и Блэз скорее всего сами его потопили.

— О боже! Хорошо, хоть в бреду я говорю правду.

— Ты нездорова?

— Нет, нет. Пока, во всяком случае. Насколько я могу судить. Как же я перескочила от «Мэна» к отцовскому завещанию?

— Ты сказала… Но ты смеешься надо мной? — маленькие серые глаза на широком лице светились добротой, они скорее поглощали, чем отражали нестерпимо яркое августовское солнце.

— О, Дел… — Каролина редко называла его по имени. Ее родным языком был французский с его изощренными и тщательно отмеренными местоимениями второго лица. Интимное «ты» и формальное «вы» разделяла ничтожная дистанция, на которой, однако, зиждилась целая цивилизация. Каролина еще не была влюблена (если не считать увлечения одним из учителей в Алленсвуде, когда ей было четырнадцать), какой любовь должна быть, она знала по книгам, театру, разговорам старых дам, она воображала себя Федрой, сгорающей от страсти к равнодушному пасынку; в худшем же случае — любящей женой милого человека вроде Адельберта Хэя, чей отец, знаменитый Джон Хэй, был некогда личным секретарем Авраама Линкольна, а сейчас является американским послом при Сент-Джеймсском дворе. Джон Хэй не только человек цивилизованный, насколько цивилизованным может быть коренной американец (Каролина всегда спрашивала себя, можно ли считать подлинным культурный лоск любого из ее соплеменников), но и богатый в результате женитьбы на Кларе Стоун, кливлендской наследнице, которая родила ему двух сыновей и двух дочерей. Судьбе было угодно, чтобы старший из сыновей учился в Йельском университете вместе со сводным братом Каролины, Блэзом Делакроу Сэнфордом; Каролина дважды встречала молодого мистера Хэя в Нью-Хейвене и один раз в Париже; теперь она гостит вместе с ним в Кенте, раздумывая над вопросом, который она позволила себе задать, не сознавая, что мыслит вслух, а это не поощрялось вне стен Академии синих чулков знаменитой мадемуазель Сувестр: «Не попытается ли Блэз заграбастать все мои деньги теперь, когда он потопил „Мэн“?»

Каролина изо всех сил постаралась изобразить все так, будто она пошутила, — если не о корабле «Мэн», то о деньгах, и тем самым доказала Делу, что вовсе не шутит. Он зажмурился. Две крошечные полоски образовали ложбинку между его бровями: сыновний вариант глубоких морщин посла.

— Блэз очень злой, — сказал Дел. Словно в знак согласия резко прокричал павлин. — Но он джентльмен. — Дел открыл глаза: с его точки зрения, проблема была исчерпана.

— Ты имеешь в виду, что он учился в Йеле? — У Каролины было чисто французское, скептическое отношение к англо-американскому слову «джентльмен», не говоря уже о заключенном в нем романтическом оттенке.

— Университет он, конечно, бросил. И все же…

— Он наполовину джентльмен. И только наполовину мой брат. Я бы хотела быть мужчиной. Мужчиной, — повторила она, — а не джентльменом.

— Но ты была бы и тем, и другим. Почему надо выбирать что-нибудь одно? — Дел сел на скамейку, вырубленную из унылого местного камня. Каролина пристроилась рядом на уголке. Как рады были бы Сэнфорды и Хэи, — подумала она, — увидеть неизбежное слияние этих двух ртутных шариков в чистое фамильное серебро. Дел в один прекрасный день станет таким же толстым (зачем искать другое слово?), как его мать Клара. Но Каролина знала, что и она может стать столь же необъятной, как полковник, который в последние годы перестал бывать в театре, потому что не мог поместиться ни в каком кресле и отказывался просить для себя в ложу особое кресло, как это делал один из его бывших друзей, еще более тучный принц Уэльский.

— Мы могли бы толстеть вместе, — пробормотала Каролина, размышляя над тем, не выдала ли она себя невнятной репликой. А может быть, голос ее звучал нормально? Нормально, решила она, когда слегка озадаченный Дел ее переспросил.

— Что ты о моем братце думаешь?

— Не знаю, что и сказать. Я не видел его с тех пор, как он бросил университет и поступил в «Морнинг джорнел».

— Но все равно, вы же вместе учились. Ты знаешь его лучше меня. Я лишь сводная сестра из далекого Парижа. А ты живешь с ним рядом, в Америке.

— Мне кажется, Блэз не такой, как мы. Он торопится жить. Вот и все. Он всегда очень спешил.

— Куда? — Брат начинал вызывать в ней настоящее любопытство.

— Все испробовать, наверное.

— А ты не спешишь?

Дел улыбнулся, обнажив редкие жемчужины, похожие на молочные зубы ребенка; сходство с младенцем дополняли ямочки на щеках и вздернутый нос.

— Для этого я чересчур ленив. Отец тоже считает себя лентяем, но это не так. Я до сих пор еще не решил, что мне с собой делать. А вот Блэз знает, чего хочет.

— В прошлом году, — изумилась Каролина, — он хотел изучать право. Затем бросил Йель и нанялся — подумать только! — в газету! И в какую газету! — Каролина пока еще не слышала доброго слова ни о «Джорнел», ни о ее владельце, богатом калифорнийце Уильяме Рэндолфе Херсте, мать которого недавно унаследовала состояние своего полуграмотного мужа, сенатора Джорджа Херста, грубого золотоискателя и владельца серебряных рудников на Западе. Этот сенатор и ввел своего единственного обожаемого сыночка во владение сначала сан-францисской «Дейли икзэминер», а затем нью-йоркской «Морнинг джорнел»; эта последняя принесла молодому Херсту изрядный успех благодаря сенсационной журналистике, получившей наименование «желтой» (пожары, беспорядки, скандалы), превзойдя прародителя исконно желтой «Нью-Йорк уорлд» мистера Пулитцера. Теперь «Джорнел», как она сама все время похваляется, стала «самой популярной газетой в мире». — Блэз без ума от Херста, — продолжала Каролина, — а я обожаю слушать рассказы про Херста.

— Ты его никогда не встречала?

— Нет, конечно. Таких не принято встречать. Он ходит к «Ректору» с актрисами. С двумя молоденькими актрисами, как мне рассказывали. Сестрами.

— Он самый настоящий подонок. — Слова Дела прозвучали как не подлежащий обжалованию приговор.

— Почему же Блэз работает на него?

Теперь улыбка Дела стала не по-детски серьезной и всеведущей; детские зубы спрятались за нежными губами.

— О, мисс Сэнфорд, неужели вам никто не объяснил, что такое власть?

— Я читала в школе Юлия Цезаря. И поэтому знаю все. Вы встаете с первыми лучами солнца, форсированным маршем застаете противника врасплох и уничтожаете его. А потом пишете книгу о своих подвигах.

— Теперь книгу заменила газета. Блэз срезал угол. И вышел напрямик к конечной цели.

— Но если стремишься к победе, не лучше ли просто победить?

— Именно так и поступил Херст. Выдумал всю эту историю, что испанцы, дескать, подорвали наш военный корабль.

— А это не их рук дело?

— Если верить отцу, они, скорее всего, к этому непричастны. Однако интерпретация события стала важнее самого события. А Блэз оказался в самой гуще событий. Он рвется к власти. Этого только слепой не заметит.

— А ты?

— Я для этого слишком легкомыслен. Я предпочитаю жениться и быть счастливым в браке. Как отец.

— Но ведь посол всегда участвовал… в форсированных маршах на заре.

— Поднимались с зарей и уходили в поход другие, — засмеялся Дел. — Отец писал книгу.

— Если говорить точно, книгу в десяти томах. — Каролина еще не встречала человека, который осилил бы десятитомное жизнеописание Авраама Линкольна, написанное Джоном Хэем и другим секретарем президента, Джоном Г. Николэем[11]. Сама Каролина даже не предприняла попытки. Гражданская война не вызывала у нее интереса, а сам Линкольн казался таким же далеким, как королева Елизавета, и еще менее интересным. Она ведь воспитывалась на Сен-Симоне; на страницах его блистательных книг не было места святошам в цилиндрах, изрекающим нравоучительные сентенции со ссылкой на Всемогущего; там был только король, совершенно справедливо уподобляемый солнцу, — как в постели, так и вне ее.

В дверях террасы появилась миссис Камерон.