Александр Константинович Белов - Мужские рассказы Страница 3

— Ну? — спрашивает он.

— Кто таков? — я стараюсь выглядеть в этой ситуации хозяином.

— Тебе на что?

— Знать желаю.

Он ухмыляется, а я тем временем ищу глазами свой топор.

— Ладно, бывай здоров!

Он поворачивается и пошатываясь идёт прочь.

— Погоди, ну-ка…

Вытащив засапожник, я бросаюсь за ним. Он разворачивается и моё лицо рассекает страшный удар. Это только ветка, но удар такой силы, что меня отшвырнуло на землю. Огнём разрывает щёку, больно до крика. Как ещё мимо глаза-то прошло? Я вскакиваю на ноги, он снова сечёт, но теперь уже мимо. Не такой я лапоть, чтобы дважды под один удар встать. Зато сам я успеваю сунуть нож ему прямо под руку. Нож ткнулся, сошёл с удара, и в бочину не сел. Противник отринул и мы замерли друг против друга. Его лицо перекошено злобой. Он чем-то похож на Гурга. Или это мне только кажется? Похож — похож. Разве что, телом суше будет. На нём тугая, кожаная телуха. Такие носят под кольчугу. Да они и сами не протыкаемы и удар хорошо держат. Вот что его спасло. Надо мне было в шею метить. Задним умом — каждый герой. Теперь глаза в глаза придётся. Я с новой силой сжимаю нож, подаюсь вперёд, но тут из темноты выступил конь и встал между нами. Ещё миг, — и мой противник был уже в седле. Я только и успел, что поворотиться. Конь вскарабкался на земляной разлом, разбрасывая землю из-под копыт, и замер на самом гребне. Его седок не спешит давать дёру. Это обстоятельство не предвещает для меня ничего доброго. Луна светила всаднику в спину, и оттого он казался чернее собственной тени. Только теперь я обнаружил причину его заминки.

Эти разбойники возят налучи и мулы привязанными к сёдлам. Спрятал коня в лесу, а при тебе и нет ничего. Теперь вот настало его время пострелять. Кого-то очень напоминала мне эта фигура с вытянутым в руке луком. Где ж мой чубатый? Здесь, в овраге, освещённый луной я был перед противником как на ладони. Чахлые кусточки едва доставали мне до пояса. Ноги сами собой потащили меня назад. Цепляя коряги и вороша кусты, пытался я хоть как-то уйти от этой руки. Может и он сейчас думает о всех свойствах ночной стрельбы? В голове само собой застучало, заклокотало, ходуном заходило это слово — насилие. Что ж мне теперь, на колени встать, что ли? Как бы не так! Откинувшись на спину, я видел, как он начинает выцеливать. И вдруг что-то заставило его действовать решительнее. Должно быть, подходили наши. У меня под самой рукой оказался ком земли. Метнул первым я. Тут же ответила мне стрела. Но что-то её спугнуло, отвело. Комок землицы! Он меня спас. Стрела прошла над плечом, обласкав ухо своей близостью.

Застрельника моего и след уже простыл. Я лежал, задрав глаза к небу. На душе было легко и полётно. Она точно сбросила с себя гнёт.

— Эй, жив, что ли?

Это Матюша. Я всё ещё смотрю в ночное небо и ничего не отвечаю. — Мы тут твоего коня поймали… Да жив ты или нет?

— Жив, — отвечаю и поднимаюсь с земли.

Стрела, которой одарил меня этот разбойник и которая легла в полвершка от моего уха, была замечательна с виду. Её коротко подрезанное оперение подкрасили охрой. Должно быть, для отличия. А древко имело аккуратные прорези. Никогда не видел я таких прорезей. Должно быть, они служили кровостоком, сокращая телесную сопротивляемость удару. Зная толк в каждой стрелешной мелочи, я внимательно разглядел наконечник этой стрелы. Настолько внимательно, насколько позволял мерный свет стоящей в небе луны. Наконечник этот был ухожен и тщательно подготовлен к бою точильным камнем. Такого способа заточки видеть мне ещё не приходилось. На скос. И каждая грань убиралась в остроту только с одной стороны.

Данило Хвощ повертел наконечник в руках и вернул его мне, утвердительно кивнув:

— Как же, знакомая работа. Киевская рука. Есть там коваль один, Васюта Гордеевич, так вот это его вещица.

— Стрелу и подобрать недолго, мало ли их валяется.

— Не скажи. Эти вряд ли станут стрелы с земли подбирать. У того, которого старшина зарубил, серебряные браслеты на руках, а под телухой — оплечье боярское. Во дело какое! Думается мне, Гурга они поджидали.

Я засомневался:

— Нет. Куда там впятером с дружиной тягаться!

— Зачем же тягаться, — сказал Данило, — приглядеть только. А такое дело Изяслав кому попало не поручит. Оттого и стрела, что по тебе ходила лучшего киевского мастера. Верно говорю. Ты её, вот что, Гурту отдай, когда в Москов придём. Пусть знает, что по его людям киянские стрелы гуляют. Да ещё какие стрелы! Васюта Гордеевич — цареградского двора коваль.

Снова смотрю на стрелу:

— Зачем он её так точит?

— А чтоб вращалась на лету, — говорит Данило. — Твоя делает пол-оборота до цели, а эта — целый оборот. Стало быть, садится лучше.

— Э-э, что ты врёшь, оперением правится вращение.

— Оперение её только подкручивает. Если его гнуть больше надобности, хвосток будет сильно швырять, как при тяжёлом насаде. Как если на лёгкое древко «гусёк» поставить. Так что придумка верная.

— А вот говорят, что кияне перед боем наконечники слюнявят? — влез в разговор Терёша.

— Слыхал про то. Говорят, чтоб лучше воздух брали, — невозмутимо ответил Данило. Он такой человек, у которого всегда на всё есть свой ответ. И как ему самому кажется, — единственно верный. Впрочем, может, он и правда слышал об этом.

Терёша хлопнул меня по плечу:

— Ну вот, ты уже щипаный тетерев! От такой руки уберёгся.

Лето запахнулось густым раскатышем зелени. Росы стояли жгучие, травами угнетённые. Пролились дожди. Разворошили листвяные засыпи дубрав, дремотные хвойники, подперевшие небо по всей Белой Руси. В Москове мы уже прижились. Особой нужды в нас князь не испытывал, и потому целыми днями пропадали мы на вольных разъездах, забираясь так далеко, что едва хватало времени вернуться к вечернему огласу старшины. Гурт сотню не распускал, но и делом не тревожил.

— Осенью — по домам, вот увидишь, — шепнул мне как-то Матюша Дубинец. Но в небе ещё держался летний раскатный громник, еще не отзеленели леса, и осень было не углядеть глазами.

Однажды, пустившись поймой реки до нижних затонов, где рыбачили финны, мы с Матюшей наткнулись на конный разъезд гридей. Княжьи тельники проводили нас взглядом и неторопливо подались к лесу.

— Эти просто так кататься не станут. Значит, Гург где-то рядом, — заговорил Матюша.

— Чего ему здесь делать?

— Должно быть есть нужда.

Луговина стала топкой, и мы повернули коней к березняку.

— А скажи мне, боишься ли ты смерти? — почему-то вдруг спросил я Матюшу. Он поднял брови, вдумался и сказал:

— А чего её бояться? Всё равно когда-нибудь помрёшь. Днём раньше, днём позже. Я так себе думаю: боится тот, кто до жизни жаден, кто живёт и никак нажиться не может. Так вот, представь себе, их в первую очередь и убивают. А я как-то спокоен к жизни. Всегда могу её отдать, но и от лишнего часа не отхожусь. А почему ты спросил?

— Да так, вспомнил про мою стрелу.

— Эх, хорошо бы ноги размять, — перевёл на другое разговор Матюша.

Я кивнул, и, добравшись до низкой травы, мы спешились. Тянуло в лес. Он пах сырой берёзой и мховой прелью. И ещё точно какая-то тайна, притаившаяся в нём, звала меня. Матюша возился с ремнями, отпуская конское брюхо от ездового запруга, и я не стал его ждать. Берёзы шумели, трепеща всей своей листвяной россыпью, а где-то далеко за этим шумотным царством одиноко растревожилась кукушка. Я пошёл на её голос, и вдруг прямо передо мной оказалась низкая земляная изба, какую везде встретишь по реке Московице. В так избах живут белоголовые финны, что рыбачат здесь с незапамятных времён. Но в стороне от этой избы к длинной жердине были привязаны нерассёдланные кони. Их была пара, и один, соловый, завитой кудлач, принадлежал Гургу. Поблизости никого не оказалось. Должно быть, Гург отослал своих тельников в лес, чтобы не мешали. Я решил подойти поближе. Из-за приоткрытой двери слышался негромкий разговор.

— Буду я Киев воевать, буду! Зря, что ли, такой бурун идёт от Голяди смолечанской до Новоторжища. Зашевелилась Русь, властолюбца просит.

— На Руси всяк властолюбец, — ответил Гургу женский голос.

— Нет, не про тех я. Такого ждёт она, который бы шапкой её перемахнул, рукой своей прикрыл… Но не потому на Киев пойду, голубица моя, что клятвой со Святославом повязан, не потому. — Гург шумно вздохнул. — Не потому… А памятью отца моего Владимира Мономаха. Не Святославу в Киеве сидеть, а мне.

— Значит не миновать тебе Дикого Поля, — снова послышался женский голос. — Недаром люди говорят — погибель нам через Дикое Поле.

Гург надолго замолчал, и я вдруг услышал, как его широкий шаг подступил к двери. Отпрянув к широкотелой берёзе, я замер, боясь даже вздохом выдать своё присутствие. Скрипнула дверь. Гург протяжно вдышался в сладовый воздух берёзового леса и заговорил снова:

— Да, Дикое Поле плетью не перестегнёшь… Дикое Поле — это больше, чем хворь наша. Кто из нас кого к себе присоединит? А нужно присоединять ли? Народ этот — черняк, не в присоединении к нам стоять должен, а в подчинении. И подчинять его нужно не мечом, а его же собственной выгодой. Нуждой, долговой зависимостью, верой! Вот уж слово великое: вера! Заставь их верить в нашу силу против их немощи, и плётки не нужно будет прикладывать. А того верней, если у них в самих себе покоя нет. Значит, не до нас им. Да главное, чтоб не на нас они своё единство укрепляли. Вот и теперь половец трудам моим в подмогу… Что ж ты закручинилась? Замучил я тебя разговором-то?