Дмитрий Мережковский - Рождение богов (Тутанкамон на Крите) Страница 3

– Это не песня, а молитва.

– Ну, все равно. Скажи, как?

Она улыбнулась и вдруг зашептала, зажужжала тихо – молитвенно:

О, да избегну я, дева безбрачная,Царственной Матери дочерь свободная,Рабского ига объятий мужских.

– А дальше, дальше как? – молил он жадно.

Она опустила глаза и уже без улыбки прошептала еще тише:

Да преклонит же к молящейЛик свой милостивый Матерь,И святым своим покровомДева деву осенит!

– Ну а конец я и сам помню:

Лучше в петлю, чем на ложеНенавистное мужей!

Так вот вы как, святые девы! Не грудь себе выжигаете, а сердце. Да ведь не выжжете, глупые! Дважды два четыре, это и в любви, как в смерти. Всякая птица вьет гнездо, всякая девушка хочет мужа. Захочешь и ты – полюбишь!

Она подняла на него глаза – вещие звезды, страшно-близкие, страшно-далекие.

– Не полюблю, – ответила просто. – Так не полюблю.

– А как же, как же иначе?

Она ничего не ответила.

Огонь потухал. Она подбавила смолистых лучин; наколола их побольше, чтобы хватило на ночь. Пламя вспыхнуло. Медная секира заискрилась, черные тени рогов запрыгали по стенам, и маленький идол в глубине пещеры, казалось, замахал цыплячьими крылышками, как будто хотел вспорхнуть.

– А правда ли, что тут у вас, в таинствах Матери, жрецы одеваются жрицами, а жрицы – жрецами? – опять заговорил он. – Это зачем? Разве Мать…

– Молчи! – сказала она так же грозно-повелительно, как давеча, когда он спрашивал о человеческих жертвах.

Но он уже не хотел молчать, весь дрожал, говорил как в бреду:

– Тут у вас земля трясется, носить вас больше не хочет. Погодите, ужо накажет вас Бог: провалитесь все в преисподнюю!

– За что?

– А вот за это, за это! За то, что естество извратили, захотели, чтоб дважды два было пять …

Она вдруг рассмеялась ему в лицо так же весело, как давеча, глядя на розовый цвет миндаля в густеющих сумерках.

– Ничего, ничего ты не знаешь! И зачем говоришь, когда не знаешь?

Он посмотрел на нее молча, в упор, и вдруг опять побледнел, стиснул зубы, почувствовал, как пронзающий укус скорпиона, смешное-смешное и страшное вместе. И уже шевелился, рвался с языка безумный вопрос: «Да ты кто, кто ты, Лилит?»

Встал и накинул на себя львиную шкуру.

– Куда ты?

– В лес.

– Зачем?

– Спать.

– Разве тебе здесь нехорошо?

– Нехорошо.

– Почему?

Он опять посмотрел на нее молча, – и она вдруг поняла. Покраснела, потупилась. Мальчик исчез – осталась девушка.

Он пошел к двери. Она – за ним.

– Погоди, ты там сейчас не пройдешь в темноте по обрыву.

Он остановился, не оглядываясь; чувствовал, что, если оглянется, не уйдет.

– Или хочешь так – ты здесь, а я там, в ограде? Мне ничего, я привыкла. Хочешь?

Теперь была уже не мальчик и не девочка, а только ребенок.

Он оглянулся и медленно-медленно пошел назад. Сел на прежнее место.

– Очень ты похожа на отца своего, Дио, – заговорил, как будто спокойно, задумчиво. – Мы с ним друзья были, братья. Плыли раз на корабле за янтарем, к Полночному Берегу, соседнему с Царством Теней, где заря во всю ночь и стволы деревьев белые. Плывем, а море ночное – тихое и светлое, как воздух, точно и нет его вовсе, а только два неба, вверху и внизу. «Вон, говорю, какая тишь: это к буре. А что, брат мой, не страшно тебе в бурю с таким, как я? Ведь боги топят корабли со злодеями?» И все ему о себе рассказал. А он говорит…

– Что ты ему рассказал?

– Погоди, потом скажу. А он говорит: «Нет, не страшно, Таму»…

Он тебя так называл?

– Так. «Нет, говорит, не страшно, Таму. Мы – братья. Я тебя никогда не покину: вместе жили, вместе и умрем». Буря тогда была большая, но ничего, спаслись. А все-таки боги сделали по-своему. Когда мы возвращались на Остров, у самого берега, у мыса Лифинского, где море кипит, как котел, корабль разбился в щепки о подводные камни. Я спасся, а отец твой погиб. Да, боги сделали по-своему: погубили невинного, а злодея спасли…

– Что же ты ему рассказал?

– Зачем тебе?

– Чтобы знать, кто ты.

– А если скажу, отпустишь?

– Как захочешь, так и сделаю.

Он опустил глаза и заговорил опять как будто спокойно, задумчиво:

– Я сказал ему, что на мне кровь.

– Чья?

– Отца.

Помолчал и спросил все так же спокойно:

– Не веришь?

Она вгляделась в лицо его и тоже опустила глаза – поверила.

– Как это было?

– Как было? А очень просто. Была у нас рабыня, эламитянка, девчонка лет тринадцати. И не очень хороша, так только, смазлива; да прехитрая – настоящая зверушка. Обоих нас водила за нос, спала с обоими. Отец узнал и убил ее, а я – его. Должно быть, так…

– Не знаешь наверное?

– Не знаю. Очень тогда испугался, убежал из дому, из города. И вот все бегаю, места себе не нахожу. Уж лучше бы наверное, чем так – ни то, ни се…

Помолчал и прибавил, со своей тяжелой, как бы каменной, усмешкой:

– Может быть, оттого и железом торгую: каков товар, таков и купец!

Долго молчали, не глядя друг другу в лицо. Наконец, он встал и проговорил, все еще не подымая глаз:

– Ну что ж, девушка, не страшно тебе с таким, как я?

Она тоже встала, положила ему руки на плечи и сказала:

– Нет, Таму, не страшно. Я тебя никогда не покину!

Он поднял на нее глаза, и в лице его что-то дрогнуло, как будто открылось медленно-медленно: так открывается железная, ржавая, давно не отпиравшаяся дверь.

– Он, он, он! Аридоэль! – вскрикнул он с радостным ужасом, упал к ногам ее с глухим рыданием и поцеловал не ноги ее, а землю около ног.

Потом встал, быстро подошел к одной из двух куч сухих листьев, лег на нее, повернулся лицом к стене и сказал:

– Доброй ночи, Дио, спи спокойно. Помолись за меня Матери!

Закрылся с головой львиною шкурою, закрыл глаза и почти тотчас же услышал, как пчелы жужжат в лунном саду, над цветами шафрана. Едва успел подумать: «Как странно, пчелы при луне!» – и заснул так сладко, как спал только в детстве, на руках матери.

IV

Проснулся от страшного сна. Хотел вспомнить, что это было, но не мог, и сделалось еще страшнее. Сердце колотилось с болью, подкатывалось комом к горлу, стучало в виски молотом.

Привстал, оглянулся и при тусклом рдении углей на жертвеннике увидел у противоположной стены что-то длинное, тонкое, золотисто-шафранное. Вдруг понял, отчего так страшно.

Вскочил и, шатаясь как пьяный, побрел к двери. Казалось, что все еще спит, только из одного сна проснулся в другой, как это бывает в бреду, и тоже как в бреду ноги отяжелели – двигаясь, не двигались.

Остановился и так же, как давеча, почувствовал, что не уйдет, если оглянется. Разорвал ворот рубахи, нащупал обеими руками талисман, прошептал: «Аб вад! Аб вад!» Но и талисман не помог. Вдруг какая-то страшная сила схватила его за голову и повернула назад: оглянулся. «Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – стонал, скрежеща зубами, но та же сила толкнула его в спину и потащила к тому длинному, тонкому, золотисто-шафранному.

Подошел, упал на колени и, дрожа так, что зуб на зуб не попадал, протянул руку, прикоснулся сначала к волчьей шкуре, а потом к желтому, с серебряными пчелками, покрову. Прислушался: Дио спала глубоко, дышала ровно; легкая ткань на груди чуть-чуть шевелилась. Лицо было покрыто.

Подполз на коленях и опять протянул руку. «Кто подымет покров с лица моего, умрет» – сверкнуло в нем, как молния. Поднял – умер.

Наклонился к лицу ее, почувствовал дыхание – «сладкое дыханье зимнего шафрана» – прикоснулся губами к губам и прошептал исступленным шепотом:

– Кто ты, кто ты, Лилит?

Она открыла глаза. Еще не понимая, что это, вскочила и оттолкнула его так, что он упал навзничь. Но встал и опять пошел на нее.

Она отскочила в глубину пещеры. В руке ее блеснул бронзовый нож. Он вынул из ножен свой, железный. Но тотчас отбросил его так далеко, что клинок звякнул, ударившись об стену.

Видел по лицу ее, что, если он подойдет, она убьет его. И подходил медленно-медленно, шаг за шагом, закинув руки за спину и крепко сжав их, пальцы в пальцы.

Когда подошел так близко, что мог охватить ее руками, она занесла нож.

– Убей! Убей! Убей! – шептал он с мольбою, все крепче сжимая руки за спиной.

Вдруг она увидела красную струйку крови, сочившейся сквозь белую ткань повязки с шеи его на голую грудь. Должно быть, оттолкнув его давеча, задела рану.

Уронила нож, подняла и протянула руки, выставив ладони вперед, как тогда на молитве у жертвенника, и воскликнула:

– Матерь, помилуй!

Он сделал еще шаг, остановился, поднял глаза вверх, как будто что-то увидел, и, слабо вскрикнув, упал без чувств.

Когда очнулся, она стояла над ним на коленях, одной рукой держала голову его, а другой подносила к губам чашу с водою. Он жадно пил. Только теперь, казалось, проснулся от страшного сна.

– Что это, что это было? – спросил, заглянув ей в лицо.

– Ничего, – ответила она. – Дурной сон тебе приснился, и я разбудила.