Евгений Анташкевич - Освобождение Страница 3

– Да, было дело, – задумчиво произнёс Степан.

В тот день Стёпка отлынивал от последнего урока. Второклассник, он уже понял, что в конце последней четверти ничего нового не произойдёт, что все свои «уды» он получил, «неудов» у него не было, и если он в этот майский солнечный день прогуляет последний урок, то ничего дурного не случится, уже просто не успеет случиться; отца дома не было, он на работе, а мамка не заметит.

Он сидел на корточках, прижав коленками к груди матерчатую сумку со школьными тетрадками, и сорванной веткой с болтавшимся на самом конце единственным листиком гонял лягушку. Лягушка прыгала к воде, и Стёпка хлопал у нее перед носом, тогда она прыгала в обратную сторону, и Стёпка снова хлопал у неё перед носом, и лягушка снова прыгала, но уже опять к воде. Это развлекало его, он знал, что, если лягушка допрыгает до воды, она исчезнет в мутной весенней Плюснинке, и ему ничего не останется, как разогнуть колени, закинуть сумку за плечо и по шаткой деревянной лестнице подняться домой, а чё там? А там маленькая сестрёнка, которой надо вытирать сопли, мамкина суета и никакой жизни – одни заботы!

Вдруг из-за Стёпкиной спины кто-то ногой спихнул лягушку в воду. У Стёпки перехватило дыхание, он, не оглянувшись, как пружина разогнулся и снизу вверх бросился на того, кто это сделал.

Стёпке повезло, обидчиком оказался не солдат-красноармеец, не учитель ботаники и зоологии из его школы, не корейский огородник или дюжий извозчик, а такой же, как он, паренёк лет десяти – одиннадцати, только китаец, а может быть, кореец – они все на одно лицо. Стёпка молча стал подминать обидчика под грудь, норовя ударить его коленкой куда надо, одной рукой душил за горло, другой цеплялся за ухо и щеку, но получалось не очень. Стёпка был хотя и не самый большой, но самый крепкий и ухватистый в классе, он не боялся драться, сам лез во все драки, и иногда от него доставалось даже мальчишкам постарше, но обидчик тоже оказался не промах. Он дёргался, сучил руками и ногами, иногда доставал Стёпку и мешал ему нанести решающий удар, а пальцами лез прямо в глаза. Стёпке приходилось отмахиваться от него, ничего решительного не получалось, и схватка проходила на равных.

Вдруг кто-то сильной рукой ухватил его за ворот и оторвал от мальчишки. Стёпка ещё продолжал молотить кулаками по воздуху, мальчишка на земле тоже ещё дергался, но его округлившиеся глаза с удивлением смотрели поверх Стёпкиной головы.

Стёпку поставили на ноги, после хорошей затрещины он на секунду оглох, и развернули. Ему в глаза внимательно смотрел отец.

– Сколько раз я тебе говорил, сукин сын, не дерись из-за ерунды. Подумаешь, лягушку в воду спихнули, так ей там и место.

Стёпка висел за шиворот в папкином кулаке и захлебывался, не от оплеухи, это было дело привычное, а оттого, что он не побил китаёзу, и не дай бог, если кто-нибудь из плюснинских пацанов это видел. А то, что отец наподдал, – это наплевать.

Он уже стоял на земле, удерживаемый за шиворот, кипел и косил глазом на китайчонка, чтобы тот не убежал, надо было довести дело до конца. Отец послюнявил палец, вытер кровь с новой Стёпкиной ссадины на щеке возле уха и повторил:

– Не дерись из-за пустяков! – И повернулся к китайчонку, который пытался убежать, но был схвачен: – Тебя как зовут?

– Саньгэ!

– Саньгэ – «третий старший брат», а где остальные?

– Не знай, моя сама.

– А мамка, папка где?

– Не знай, – китайчонок куда-то махнул рукой, – Китай! Я одна!

– Один, значит, он здесь! – утвердительно произнёс отец и переспросил: – Один?

– Одна! Шидэ!

Отец посмотрел на Стёпку:

– «Шидэ» – это по-китайски значит «да»! Наматывай!

«Ещё чё? Наматывай! Ты меня только отпусти, я намотаю», – подумал Стёпка и, насупившись, промолчал.

– Лет-то сколько?

– Не зынаю, цесяць.

– Десять, Стёпка, слышишь, как тебе, – почему-то обрадовался отец.

От ненависти и негодования Стёпка снова промолчал.

– Чем занимаешься?

– Стилай! Носи!

– У китайских прачек, разносит стираное, а живёшь где?

– Казаци голка.

– На Казачке – Казачьей горе. Ну да! Они, китайцы-прачки, все там живут. Мэй ёу фанцзы – китайса его люди!

– Китайса холосы люди, – сказал китайчонок, он уже смирился и стоял тихо.

– Хоросы, хоросы, – повторил отец, повернулся к Стёпке и сказал: – Запомни, сына, я только благодаря «китайса хоросы люди» из тайги живым вышел. Так-то! А то бы всё – мэй ёу фанцзы!

Отчего-то после этих слов Стёпка стал остывать. Он, конечно, порвал бы этого китаёзу на мелкие клочки, но вместо этого неожиданно сказал:

– Пусти, бать!

Отец разжал руку, глянул на дверь, куда вела деревянная лестница находившегося в десяти шагах двухэтажного кирпичного дома, и громко крикнул:

– Мать, а мать!

Через секунду дверь во втором этаже отворилась, и на маленькую площадку под навесом, на которой можно было только развернуться, вышла женщина. Она была в переднике, с красными мокрыми руками, её волосы были закручены в тугой узел и подвязаны платком.

– Ты чё там с ними, Фёдор? Стёпка, быстро домой!

Стёпка дернулся, но отец удержал его за плечо и сказал матери:

– Мать, по блину-то найдётся для троих сирот?

– Типун тебе на язык, лешак таёжный! Ну поднимайтесь, чё ли!

Она, не очень довольная, повела плечом и вошла в открытую дверь.

Троица двинулась к деревянной лестнице.

Наверху в крошечной кухоньке мать усадила всех за стол и из большой глиняной миски стала наливать в раскалённую чугунную сковороду белое жидкое тесто. Через несколько минут на столе появился первый блин, потом второй…

Отец сел за стол вместе с мальчишками и смотрел, как они ели горячие, с огня, блины, макая их в пахучее семечковое масло, вдруг Стёпка оторвался от еды и, ещё не прожевав, с полным ртом спросил:

– Бать, а бать, а как ты из тайги живым вышел? – Он знал, что отец к китайцам относился как-то по-особенному, мать говорила, что он им обязан жизнью.

Вопрос застал отца врасплох.

– Как вышел, как вышел? Так и вышел, потому что «китайса хоросы люди»!

Стёпка ничего не понял, но, увидев, что отец задумался, вздохнул и снова принялся за еду.

На следующий день отец пошёл в школу и попросил директора записать китайчонка «в класс». Директор, старый гимназический интеллигент, сопротивлялся и уверял, что «учебный год уже кончается, у китайцев нет способностей к изучению русского языка, а без этого никакая учёба впрок не пойдет», однако отец, красный партизан, настоял на своём и ходил жаловаться в крайисполком, а может быть, только грозился. Для «дореволюционной сволочи» этого оказалось достаточно, и в конце концов всё решилось в пользу Саньгэ. Заминка вышла только в двух вопросах: когда он родился и как его фамилия-имя-отчество. Отец подумал и сказал, чтобы его записали, как и его Стёпку, 20 июня 1915 года рождения и Александром Фёдоровичем Антоновым. Объяснил это так: его самого от японцев спас китаец Антошка, поэтому фамилия – Антонов; китайчонок сказал, что его зовут Саньгэ, – значит, Санька, то есть Александр, ну а отчество дал своё – Фёдорович. И появился у Стёпки вроде как брат или, как говорили китайцы, «братка» – Санька-Саньгэ.

Стёпка, уткнувшись в миску, «чифанил» и ни на кого не глядел после ответа отца. За него, не отрываясь от еды, крутил головой китайчонок, он впервые был внутри русского дома, раньше дальше порога его не пускали, и ему было всё интересно. Стёпка глянул на него, увидел, как тот «зырит» по сторонам, «лыбится» и по смуглым щекам растирает кулаком лоснящееся масло, и подумал, что он ему ещё отомстит, но потом, «когда-нибудь».

Стёпке незачем было глазеть, он здесь родился и вырос и знал каждый уголок этого большого двухэтажного кирпичного дома, который до революции принадлежал хабаровскому купцу Бакшееву, убежавшему вместе с белыми в Китай. Дом стоял на правом берегу речки Плюснинки, которая впадала в Амур. Жилище досталось как бы по наследству, так как мать ещё совсем девчонкой нанялась к Бакшеевым прислугой. Она вышла замуж за уссурийского охотника Фёдора Соловьёва, и после бегства купца они осталась жить в комнате прислуги, там она родила Стёпку и Машеньку.

Стёпкина семья жила неплохо, без особого богатства, но достаток и сытость были. Фёдор был мастеровой мужик, летом работал в городе, осенью на путине заготовлял красную рыбу и икру, а зимой до апреля уходил в тайгу бить зверя.

Город обосновался на трёх параллельных пологих хребтах, между которыми протекали и впадали в Амур Чердымовка и Плюснинка. По хребтам жители проложили три главные улицы: по среднему хребту прошла центральная улица графа Муравьева-Амурского, она начиналась от пустыря, вокруг которого построились богатые кирпичные особняки, и заканчивалась большой площадью с кафедральным собором и утёсом. Между собором и утёсом был парк, а под утёсом – причалы и короткая набережная Амура.