Игорь Гергенрёдер - Кто не слышал о чечевичной похлёбке? Непридуманная история Страница 3

Его не смутил пресловутый указ о выселении немцев, курсант посылал письма и в Восточный Казахстан; продолжал писать, попав на фронт. Если он жив, то, наверное, пришлёт весть и сюда, в Оренбуржье.

За Региной Яковлевной в её девятнадцать тоже ухаживал военный: младший командир Красной Армии, он, в числе других, занимался формированием воинских подразделений в Саратове. Фронт Гражданской войны становился всё менее далёким, белые заняли Хвалынск в двухстах тридцати верстах. К тому времени Регина Яковлевна, жившая в Саратове с родителями, окончила женскую гимназию и была определена советской властью учительницей в школу. Молодой командир провожал девушку после занятий до её дома, а познакомился он с нею на устроенной красноармейцами массовке, куда ей велели привести её класс.

Краском взял и статью и лицом, происходил он из простой семьи, однако, по его словам, окончил несколько классов реального училища, что, впрочем, вполне подтверждалось его обхождением и речью. Главное же – он пел! Обладая лирико-драматическим тенором, он пленил юную учительницу арией Германа из оперы «Пиковая дама». Летним вечером у Волги, спев девушке арию в первый раз, красный командир произнёс с упоением:

– Люблю я вас, наших немцев!

В окружении товарищей, которые в ту голодную пору несли с собой муку, солонину, он явился к родителям Регины Яковлевны и попросил её руки. Отец тогда не имел работы по специальности и за скромный паёк занимался проектом обводнения засушливых местностей. Узнав о чувстве дочери к молодому человеку, он принял и то, что брак будет заключён без венчания. Три дня в квартире праздновали свадьбу, на которой немногочисленная немецкая родня держалась стеснённо, но чинно в обществе большой группы красных командиров с их громкими голосами и порывистыми жестами.

А через две недели молодой муж, отправившись на службу, не вернулся. Вместо него прикатил вестовой на подводе, забрал его вещи. Недолгое время спустя стало известно о женитьбе удалого краскома на девушке, с которой Регина Яковлевна училась в гимназии в одном классе. Девушка была тоже из немецкой семьи, и Регине Яковлевне отчётливо представлялось: вечером на берегу Волги вчерашний муж, спев новой невесте арию Германа, произносит с упоением:

– Люблю я вас, наших немцев!

Потом его не стало в Саратове: перевели в другое место службы, куда, как он сказал при разнёсших это свидетелях, он не рискнул бы взять с собой даже нелюбимую женщину, – а что говорить о любимой?

На Регине Яковлевне женился Виктор Краут, уважавший её отца молодой инженер. Она любила его – пусть без того самозабвения, которое умел разжигать в ней красный командир с его пленительным лирико-драматическим тенором. Семейная жизнь омрачилась неудачными родами: ребёнок умер. Потом появилась на свет Якобина – здоровая, крепкая. Краут, тихий, несколько замкнутый человек, утомлялся на работе, которая требовала больше и больше времени, он возвращался домой совсем поздно. И вдруг ушёл к другой женщине.

Регина Яковлевна переносила удар, ожесточённо занимая себя школьной жизнью. Ей предложили должность директора школы в Энгельсе, куда она и переехала с дочерью. Кто бы мог сказать, что им в недалёком будущем придётся месить ногами глину, спать на этих нарах или, как теперь, пытаться уснуть.

В сознании мелькали сцены прошлого, и было не отвязаться от арии Германа:

Так бросьте же борьбу,Ловите миг удачи,Пусть неудачник плачет,Пусть неудачник плачет,Кляня, кляня свою судьбу.

Она почти ничего не рассказывала дочери о первом муже. Лишь несколько фраз: сделал предложение, она не подумала, не разобралась в себе – согласилась. Такое было время… брак длился две недели…

Солнце подсушивало только что выставленные на площадке насквозь влажные кирпичи, прокаливало, доводя до окаменения, те, которые появились тут раньше. Десятки женщин в заношенных платьях сидели у ям так, чтобы лучи не били в глаза, руками накладывали рыжевато-бурую гущу в формовочные ящики. Регина Яковлевна посматривала на дочь, а та нет-нет бросала взгляд в степную даль под небом без единого облачка.

Пришёл озабоченный, как обычно, Кунцман, окликнул Розалию Вернер, сказал: её вызывает уполномоченный. Девушка поднялась с земли: голенастая, тонкая, она чуть сутулилась. Бригадирша, не отрываясь от работы, напомнила ей:

– Руки, ноги обмой!

Та побежала к ведру с водой, исполнила, что велено, пошла вслед за Кунцманом. На другой день была вызвана следующая… Каждый раз, когда приближался Кунцман, у Регины Яковлевны ёкало сердце, а Якобина упрямо пристально глядела на свои работающие вымазанные глиной руки.

Он подходил, никого не окликая. Его продолговатое с втянутыми щеками лицо сделалось особенно сосредоточенным, прежде чем он приблизился к Регине Яковлевне и произнёс:

– Вас и вашу дочь вызывает гражданин уполномоченный.

Якобина медленно шла к ведру и так медленно, с выражением гадливости, обмывала руки и ноги, что мать поторопила:

– Доченька, нас ждут.

Сама покончила с мытьём, демонстративно спеша. Кунцман переминался с ноги на ногу и с видом страдания смотрел в ту сторону, где располагалась землянка ожидающего уполномоченного. Когда подошли к ней, Кунцман, очевидно, следуя инструкции, произнёс с неестественной важностью:

– Идите и не забудьте постучать! – и с занятым видом поспешно удалился.

Регина Яковлевна сошла по ступенькам, согнутыми пальцами осторожно стукнула два раза в дверь, услышала «войдите!» Ерёмин, сидя за столом, ел из миски суп; на столе стояли три котелка, один, видимо, был уже пуст, а над двумя в лучах солнца, которое било в устроенное на уровне земли окно, курился парок. Мать и дочь невольно потянули в себя воздух, немыслимо было не сглотнуть. Напротив стола стояли два табурета. Василий Матвеевич улыбнулся с лукавой приветливостью:

– Располагайтесь.

Регина Яковлевна едва не сказала «спасибо» – сробела. Обе сели, а уполномоченный доел суп, положил руки на стол, обратился к Якобине:

– Положи матери каши-то.

Девушка, потупившись, словно не услышала. Ерёмин проговорил сожалеюще:

– Нехорошо-то как… – приподнялся из-за стола, добавил уступчиво-грустно: – Да уж ладно, – взял ложку и до краёв наполнил две миски горячей рисовой кашей из котелков.

Регина Яковлевна в безраздельном бессилии онемела. Не оторвать глаз от полных мисок на краю стола и от человека по другую его сторону: землисто-жёлтая гимнастёрка с малиновыми кубиками лейтенанта на петлицах, лицо широковато в скулах, виски сдавлены, заметны поры на носу, короткий чуб зачёсан набок.

– У меня тут таких, как ты, хороших – аж четырнадцать, – сказал он Якобине, улыбнувшись, а затем помрачнев. – Я к ним, они ко мне относимся, как надо. Одна ты тут – не наша.

Мать попыталась защитить дочь, сказать, что та была активная комсомолка. Начала:

– Она…

Уполномоченный строго прервал:

– Всё, что надо, раньше нужно было говорить – и не мне, а ей! – Снова впился в Якобину изучающим взглядом, произнёс въедливо: – В других есть воспитание, а в тебе – нет. Ты ведёшь себя невоспитанно – с кем? – и сам ответил на свой вопрос, как бы удивляясь: – Со мной… А я тут – закон, – проговорил с выражением некой степенной скромности. Постучав указательным пальцем по столу, усмехнулся: – Перед законом гордишься?

Мать осмелилась вставить слово:

– Она стесняется…

Ерёмин бросил ей:

– А вы-то что не едите?

От злобности в его голосе и лице она обмерла, взяла ложку, стала есть кашу из миски. А он уже был ласково-ехидный, говоря Якобине:

– Закона не стесняются. Стыдиться надо, но только не закона.

Она подняла на него умные в длинных ресницах глаза: он увидел в них то, от чего отвёл взгляд и, словно расплачиваясь за эту слабость, повернул голову, с усмешкой глядя на кровать позади себя. Потом, упираясь локтями в стол, подался к девушке:

– Давай по-хорошему, а? – обеими руками подвинул к ней миску с кашей, пальцем подтолкнул ложку: – Бери, ешь.

Она, руками натягивая на стиснутых коленях платье, сказала ему в лицо:

– По закону мне не положена ваша каша!

От неожиданности он не сообразил, как ответить, начал тоном скандала:

– Ишь, как дома обкормили тебя! Другие девушки-то не видали краковскую колбасу, не знают, что это такое. Но не пошла она тебе впрок… – глаза его сузились, к нему вернулась едкая усмешечка: – Ладно… сама придёшь.

Регина Яковлевна бесшумно положила ложку в опустевшую миску и, не узнавая своего голоса, спросила не дыша:

– Мы можем идти работать?

Ерёмин изобразил улыбку, сказал, будто поздравил:

– Обязательно!

После захода солнца Регина Яковлевна говорила с дочерью у задней, без окон, стены землянки. Прошептав:

– А мой первый муж был лучше этого Ерёмина? – стала рассказывать о красном командире.