Йорам Канюк - «Эксодус». Одиссея командира Страница 3

Способность — а может быть, и потребность — понять этого парня была у Йоси сугубо личная, но вместе с тем она основывалась и на взглядах агентства «Алия-Бет», организации, к которой он принадлежал и членов которой прозвали «аристократами на службе у народа». Эти люди действовали в одиночку, каждый по отдельности, в городах, портах и на тайных неведомых тропах, и их мировоззрение сложилось на основе личного контакта с теми, кто выжил во время Холокоста. Один из бывших сотрудников «Алия-Бет» сказал мне однажды: «Я видел, как голодные, одетые в лохмотья евреи Румынии пытались перейти границу. Их не волновало, что их могут арестовать или застрелить». Йоси же сказал: «У нас в Эрец-Исраэль всегда был дом, куда можно было вернуться, семья, друзья. А у них… Как это ужасно — быть настолько одиноким…»

Когда Йоси вез репатриантов на пароходе «Кнессет-Исраэль», он как-то раз заметил, что подача угля происходит очень медленно, и пошел узнать, в чем дело. На палубе, под проливным дождем, готовился к вечернему концерту женский оркестр, а в одном из складских помещений с покрытыми плесенью отсыревшими стенами женщина по имени Эстер М. проводила репетицию спектакля, который тоже должен был состояться этим вечером. И тут, возле спасательной шлюпки — одной из немногих, что имелись на корабле, — Йоси увидел нескольких кочегаров. Внизу, в машинном отделении, жара достигала 50–60 градусов, и, судя по всему, кочегары решили выйти из раскаленного пекла на короткий перерыв. Черные от сажи, они напоминали скульптурную группу: их головы соприкасались, руки покоились на плечах у товарищей, и они прижимались друг к другу так плотно, что невозможно было понять, где чья голова и где чья рука. Они стояли неподвижно, смотрели на море и напряженно молчали, и от этой картины веяло каким-то древним, нездешним, как будто прилетевшим откуда-то издалека ужасом. Было такое ощущение, словно кочегары специально притворяются статуей. И хотя их взгляды были устремлены в море, Йоси показалось, что на самом деле они моря не видели. Во всяком случае, в их глазах оно не отражалось.

Неподалеку от них стоял молодой парень, который, как и они, вышел подышать свежим воздухом. Он тоже смотрел на море и тоже, судя по всему, его не видел и был словно окутан саваном одиночества. Он был заперт в своем одиночестве, как в клетке, и рядом с многорукой и многоголовой статуей оно казалось еще более абсолютным. Он дрожал, в глазах у него стояли слезы, а его ноги точно приросли к палубе. В его взгляде было нечто упрямое, и в то же время он будто пытался ухватиться за убегающие волны, хотя на самом деле из-за слез, застилавших глаза, он даже не мог их видеть. Кочегары и этот одинокий парень не смотрели друг на друга, и, хотя чувствовалось, что они каким-то образом друг с другом связаны, тем не менее их разделяла какая-то невидимая стена. Услышав шаги Йоси, парень обернулся и посмотрел на него невидящим взглядом.

В центре многорукой статуи, как в воздушном пузыре, стояла молодая женщина. Она тяжело дышала, словно ей не хватало воздуха, и ее бледное, побелевшее от боли лицо было похоже на выцветшую фотографию. Она молчала, но казалось, что ее молчание, готовое в любую секунду перерасти в крик, и угрюмое молчание одинокого юноши словно вели между собой тяжелый разговор. Они смотрели в какую-то общую для них и в то же время разделявшую их пропасть и молчали.

Йоси чувствовал: что-то здесь не так, но никак не мог понять, в чем дело, и решил спросить у парня. Оказалось, что в концентрационном лагере тому было поручено принимать новоприбывших. Ему было тогда четырнадцать лет. При входе в лагерь люди попадали в узкий проход между двумя заборами из колючей проволоки и доходили по нему до развилки двух дорожек — одна вела в трудовой лагерь, а вторая — к «печам» (как назвал их в своем рассказе парень). И там же, на развилке, стоял немецкий врач, показывавший пальцем, кому в какую сторону идти. И вот в какой-то момент мальчик увидел быстро идущую молодую женщину с младенцем на руках, за которой едва поспевала пожилая женщина, показавшаяся ему ее матерью, и, когда они были уже в нескольких шагах от развилки, проводивший селекцию врач неожиданно отвернулся. Воспользовавшись этим, мальчик быстро выхватил младенца из рук молодой женщины и бросил его старухе. Потрясенная мать ребенка закричала, но он не обратил на ее крик внимания, а врач и вовсе ничего не заметил и, мельком посмотрев на женщину, направил ее в трудовой лагерь. Через несколько дней убитая горем молодая мать попыталась покончить с собой, однако соседки по бараку ей помешали. И вот теперь, дождливой ночью, на палубе «Кнессет-Исраэль», где репетировал женский оркестр, Йоси Харэль из Иерусалима стал свидетелем встречи бывшего мальчика и той женщины — первой их встречи с того момента, как он выхватил у нее ребенка. Они не смотрели друг на друга, и в глазах у женщины не было ни злости, ни осуждения, ни прощения. В них было только бессилие, смешанное с давно окаменевшим ужасом.

Глава первая

В тридцатые годы, когда в Европе начались преследования евреев, Йоси Харэль (урожденный Йоси Гамбургер) сражался с арабами, бесчинствовавшими в Иерусалиме и Галилее. Это были не просто рядовые вооруженные столкновения, а, по сути, настоящая борьба за существование, которая должна была определить, кому на этой земле жить, а кому — умереть.

В отличие от многих своих сверстников, Йоси сразу же понял, какая смелость потребовалась Якову К., бежавшему из лагеря смерти, чтобы в течение многих дней лежать и притворяться мертвым. Примерно год после этого юноша скитался, пристал к партизанам, которые его избили, убил немца, надел его одежду и полтора года путешествовал по Германии, хотя не знал ни слова по-немецки. В глазах Харэля этот парень в берете был чем-то вроде нового и странного воплощения легендарного стража из Галилеи, бесстрашного героя из Шейх-Ибрека Александра Зайда, на рассказах о подвигах которого он вырос[16].

Командир «Эксодуса» и трех других кораблей с репатриантами Йоси Харэль родился в Иерусалиме в 1918 году.

Первые представители семейства Гамбургер репатриировались в Палестину в девятнадцатом веке. Отец Йоси, Моше Гамбургер, родился в Старом городе Иерусалима. Поскольку его жену сразил какой-то загадочный недуг и она содержалась в изоляции, ему приходилось вести хозяйство и заниматься детьми в одиночку. Однако при этом он не переставал неустанно и преданно заботиться о жене, оторванной как от него, так и от действительности. Его страстью были шахматы, и по вечерам его маленькая бакалейная лавка в Зихрон-Моше[17] превращалась в шахматный клуб. Сельскохозяйственные продукты, которые продавались в лавке — овощи, фрукты и маслины (прибывавшие в банках и бочках из деревень, а также с караванами из Дамаска и Багдада), — покупали как феллахи из Каландии, так и евреи из Муцы[18].

Мать Йоси, Батья Райхман, как и ее муж, была иерусалимкой в пятом поколении. Это была красивая, но очень хрупкого здоровья женщина. Болезни, которая ее поразила, в те времена никто не понимал. Она не ведала, где кончается она сама и где начинается внешняя реальность. Судя по всему, кожа Батьи оказалась слишком тонкой, чтобы защищать ее от жизни. Живя в мире без четких границ, она была полностью дезориентирована и утратила контакт с окружающими. Йоси стыдился матери перед своими товарищами, хотя она сама об этом не подозревала. Более того, она даже не знала, что он ее сын.

Как и любой нормальный человек, он любил мать, но, в сущности, совсем ее не знал. Страдания Батьи причиняли ему боль, а странности поведения ранили и огорчали. Тем не менее он дважды спас ее от самоубийства.

Отсутствие контакта с матерью привело к тому, что Йоси стал нервным и скрытным. Он старался изо всех сил прятать свои чувства и постоянно испытывал стыд — из-за того, что испытывает стыд.

Йоси стеснялся болезни матери. Ему казалось, что из-за нее люди смотрят косо и на него тоже, и это заставляло его чувствовать, что ему постоянно угрожает какая-то опасность. Он боялся самого себя, ощущал себя чужим даже в собственном доме и сознавал, что отличается от своих сверстников, общения с которыми страстно желал. В результате Йоси привык чувствовать себя одновременно и своим, и чужим. Он не хотел ощущать вину, которую испытывал при виде страданий матери, не хотел быть постоянным свидетелем этих странных поступков, не хотел ни любить ее, ни ненавидеть, а иногда даже не хотел быть ее сыном.

Он не мог проникнуть на ее «территорию», огороженную глухим забором, и, не понимая природы ее болезни, считал, что мать его предала. Тем не менее, как это ни парадоксально, все тяжелые детские переживания помогли ему впоследствии лучше понять и прочувствовать страдания сирот, которых он вывозил из Европы в Палестину.