Франтишек Кубка - Мюнхен Страница 3

Польский железнодорожник открыл двери купе и, извинившись, сказал, что через пять минут надо выходить, так как варшавский экспресс сегодня дальше не едет.

В вагоне снова стало тихо и пусто: в третьем классе больше никто не ехал. В другом вагоне, второго класса, у окна стояли два инженера, которые сели в Катовице. Чехи.

Когда подъехали к Петровицам было уже почти темно. В вагон вошел чехословацкий железнодорожник и приказал:

— Выходить! Со всем багажом.

В таможне в паспорта ставили штампы.

— Куда едете? — спросил четник.

— В Прагу.

— Чех?

— Да. Жена — русская.

— Документы вам выданы чехословацкой репатриационной миссией в Москве?

— Да…

— К кому вы едете?

— К родителям.

— Когда вы уехали из Чехословакии?

— В 1915 году. Тогда Чехословакии еще не было. Я был австрийским солдатом.

— У вас есть валюта?

— Нет.

— На что вы намереваетесь у нас жить?

— Буду работать.

— Пройдите в зал ожидания, мы вас пригласим.

Таня несла Еника на руках. Они сели в зале ожидания. Чемоданы остались в комнате, где проверяли паспорта и документы. Инженеры прогуливались по перрону. Фонарщик зажег газовые фонари. Паровоз стоял недалеко от перрона и заправлялся водой, выпуская клубы пара. Из сумерек появился стрелочник с фонарем в руках. Вот он остановился между рельсов и принялся им размахивать. Потом засвистел. И снова воцарилась тишина.

Вдруг их позвали:

— Пан Мартину, пани Мартину! Таможенный досмотр!

У этой семьи было немного чемоданов, но досмотр продолжался долго и был тщательным.

— Вы извините, что мы вас так долго задерживаем, но ведь это лучше, чем карантин, — усмехнулся чиновник с золотыми нашивками.

— Карантин?

— На санитарном кордоне бывает карантин, — сказал чиновник. — У вас нет русских папирос?

Ян протянул ему пачку.

— Только одну… Спасибо. Одна — это знак внимания, а две — уже взятка. — Он закурил.

Подошел четник, протянул Яну оба паспорта и ушел.

Таможенник посмотрел на Таню:

— Супруга знает чешский?

— Учится.

— Досмотр окончен. Вы можете пойти в ресторан, по есть там, скажу вам откровенно, нечего, — с улыбкой произнес чиновник. — Поезд пойдет через час, но только пассажирский, до Пршерова. В Пршерове можете пересесть на скорый.

В ресторане лежало несколько номеров позавчерашней газеты «Народни листы». В передовой статье писали о Женевском протоколе. Инженеры за соседним столом обсуждали его.

Через час пришел поезд. Четыре вагона третьего класса, один — второго. Они сели.

Поезд останавливался на каждой станции. Только в Богумине зажгли свечи в фонарях. Ввалились шахтеры. Лица у них были испачканы угольной пылью. Высокие, худые, с кружками в узелках, они плюхнулись на жесткие сиденья, перебрасываясь короткими фразами на каком-то наречии, непохожем ни на польское, ни на чешское, и закурили трубки. Спросили у Тани:

— Куда едешь, доченька?

— В Прагу, — ответила Таня.

— А ты не оттуда?

— Нет, она русская, — объяснил Ян.

— И она едет сюда?

— Да.

— Так это ваша жена… Ясно… А это ваш хлопец? — Они разглядывали Еника. — Хорошенький!

Они докурили трубки и выбили их. Потом откинули головы и уснули. Если бы они не похрапывали, то могло показаться, что они умерли, настолько они были неподвижны. И тем не менее это не был глубокий сон. Как только поезд останавливался, просыпались как раз те, кому нужно было выходить. Зевнув, потянувшись, они брали свои трубки и выходили в темноту.

Небо над терриконами и печами было красным, как во время пожара. По оконным стеклам стекал мелкий дождь.

Таня уснула. Спал и Еник, закутанный в одеяло и вязаный русский платок.

Паровоз боязливо свистел в темных лесах. Красное зарево на небе угасло. Выбравшись на равнину, поезд набрал скорость — вагоны раскачивало, скрипели тормоза. Головы спящих теперь покачивались.

У станций были певучие названия. К этим станциям вели в темноте улицы, освещенные раскачивающимися фонарями. В их тусклом свете поблескивала грязь, по которой шли шахтеры, приезжавшие из Остравы, Витковице, Орловой и Богумина. Они шли, чтобы прилечь в постель на остаток этой ночи в вековой хибаре иод липой с кустами крыжовника в саду и пеларгонией за окном. А может быть, зайти сначала в трактир, который открыт до утра, потому что четник с трактирщиком заодно? Рядом с трактиром наверняка есть овраг, и в нем бурлит речушка с водой, черной как смола, и называется эта речушка, наверное, Остравице или Остравичка.

Пересадка из пассажирского поезда в скорый а Пршерове прошла как во сне. Кто-то помог перенести чемоданы. Ян нес спящего Еника. Таня шла за ним с кожаной сумкой, которую купила на Сухаревке. В ней лежали пеленки Еника.

После этого Ян уснул. Когда он проснулся, взору его предстала прекрасная, милая до боли в сердце картина. Липы золотились на деревенских площадях, белели костельчики, в ложбинах алели груды листьев. Долина Гана была широкая и щедрая, а вспаханные поля, черные и влажные, обещали изобилие. Каждая межа, каждая изгородь, оконные занавески, уличные мостовые, речные паромы, грядки огородов, лесные тропинки, рельсы и трубы, крыши, мосты и башни — все несло на себе накопившиеся в течение тысячелетий трогательные следы вдумчивого умелого труда. Холмистая и зеленая, по-осеннему тихая, мелькала за окнами вагона родная страна Яна, полная удивительных долин, равнин, рек и скал, то поющая, то вдруг примолкающая в осенней задумчивости, с безвременниками на лугах и с астрами на маленьких кладбищах, с елями на холмах и березками вдоль пожелтевших дорог, с бурлящими ручьями и с вербами у рек.

От фабрик тянулся дым, гудели вокзалы, гремели и стучали колесами паровозы. Реяли сине-красно-белые знамена, а на всех перронах за стеклами киосков висели портреты старого человека с белой бородкой и в пенсне.

Ян Мартину возвращался в страну, президентом которой уже в течение шести лет был этот человек, за которого он вместе с поручиком Горжецом сражался на галицком фронте, вместе со своим другом Иркой, выполняя его приказ, пролил кровь на жнивье у Бахмача и от власти которого он освободился у Байкала… Теперь на Яна вновь смотрели старые умные глаза. Хитрющие морщины под белоснежными усами, похожими на усы сельского старосты, сложились в ироническую улыбку.

Почему Ян Мартину возвращался?

Он не мог иначе. Он говорил, что должен увидеть старую мать и еще более старого отца, что должен показать им жену и ребенка, чтобы они больше не сердились на его жену, считая, будто он так долго задержался в чужой стране только потому, что она этого хотела. Вот почему он возвращался.

Нет, возвращался он потому, что не мог жить без этой страны!

— Почему ты такой грустный? — спросила Таня.

Ян не ответил.

Она взяла ребенка и посадила его к отцу на колени.

— Ты едешь домой, Еничек! — прошептала она ребенку на ухо.

Сладко и тревожно гудели колокола родины. Все трое сидели озабоченные и встревоженные.

Кто видел в те минуты Яна, никогда бы не сказал, что он возвращается в родные края после долгих лет скитаний. Скорее, казалось, что он навсегда уезжает из родных мест.

О, зов колоколов родины понятен лишь тем, кто так долго пробыл вдали от родины, познал и жизнь и смерть!

4

Когда приближаешься к большому городу, то чувствуешь его издалека. Угадываешь его по одежде людей, но их жилищам, по более чистым асфальтированным дорогам, по машинам, едущим в одном направлении, по дыму и гари в воздухе.

Распаханные поля, пустые лесочки, покинутые скамейки под увядающими кленами, распятия на перекрестках дорог, серые заборы складов, запыленные вагоны на дворах фабрик, небольшой костел над плотиной, мутная лужа, в которую падали желтые листья, пойменные луга, окруженные вербовыми рощицами, рыжеватые холмы, прудик, поредевшие леса, белые домики с красными крышами, стоящие в садах, где отцветали багровые розы, опавшая сливовая аллея, стадо жирных гусей, направляющихся по тропинке к мутной речушке, забытый плуг в разбитом сарае — все это еще была деревня.

Но вот замелькали семафоры, виадуки, раздались встревоженные звонки у шлагбаумов. Увеличилось число путей, убегавших направо и налево.

И тут между скалами и рекой, окутанный туманом и гарью, но при этом воздушный и легкий, как песня, их взорам открылся город. Дома на окраине приветствовали поезд мокрым бельем. Чумазые дети скакали под акациями на обожженной солнцем насыпи. Дома, крыши до самого горизонта, дома, из-за которых выплыли трубы заводов и старинные башни. Вдали блестела река.

А над ней, на одном из до сих пор зеленевших холмов, взметнулся над легким тумаком, над крышами и позолоченными башнями, окаменевший свет Градчан[2].