Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам Страница 3

Аймер поперхнулся вопросом, только глаза вытаращил. Антуан его опередил:

— Отказался я от назначения, — вид у него был такой, будто он страшно стесняется друга расстраивать подобными новостями. — Хорошо хоть, вовремя успел, не пришлось перед провинциалом позориться, быстро решил все с отцом приором, теперь просто пошлют Анри-Констана, он наверняка не откажется…

— Ты что, идиот? — искренне спросил Аймер, не зная, плакать ему или смеяться.

— Именно, — радостно улыбаясь, закивал этот сумасшедший. — Я идиот, Аймер. Homo sine litteris et idiota[2] в библейском смысле этих слов… Я недоучка. Куда мне проповедовать с жалкими тремя годами? Ты ж знаешь лучше всех — у меня с латынью до сих пор проблемы, и вот брат Альберт с Фомой, со всей своей новой программой, тоже с трудом в голову укладываются. Я еле-еле грамматику одолел, Анри куда лучше справится! А я потом когда-нибудь, когда подтянусь. Услышал назначение — обрадовался, конечно, дурак потому что; а потом подумал — и не понял даже, как вы меня утвердили, я ж не готов совершенно…

Аймер под Антуанову болтовню прошел три тяжких шага до стула, переставил бутылку на стол, сел — как свалился. Он еще толком не понимал, что это за чувство, тонкими пузырьками поднимавшееся у него внутри, в якобы больном животе — и до самого горла. Он хотел задать один-единственный вопрос — это из-за меня? — но боялся услышать ответ, тот самый, который даже и в сумраке ясно читался в виноватом лице Антуана, в его простых широких глазах, не умевших толком ничего скрывать. Он все-таки спросил — но совсем не то, что собирался:

— И что Гальярд сказал… на такие новости?

— Отец Гальярд? — Антуан, тоже ждавший и боявшийся ненужного вопроса, с облегчением засмеялся. — Сказал — это не то слово… Он меня чуть не убил.

Разговор с Гальярдом вышел действительно тяжелый. Пока Аймер мучился в своей келье — якобы животом, а на самом деле нечистой совестью — Антуан, не оставляя учебы, одновременно мучился тем же самым. Приняв наконец решение, он придумывал, как бы донести его до настоятеля так, чтобы тот ни о чем не догадался; попросив у него разговора, он мучительно выслушал от того ненужные поздравления и только тогда, стыдясь смотреть Гальярду в глаза, высказал суть своей просьбы. Гальярд хуже чем разгневался: он искренне огорчился. Тон его сразу стал холодным, он немедля перешел с Антуаном на «вы», но в глаза смотрел взглядом понимающим, проникающим до костей, от которого не уйдешь и не спрячешься.

— Ложное смирение не в чести в нашем Ордене, брат Антуан. У нас в чести готовность идти туда, куда посылают Господь и братья. Если капитул решил, что вы достаточно подготовлены, значит, у капитула были свои резоны, вы так не считаете?

— Но ведь есть другие братья, отче, — бормотал алый как мак юноша, страстно скучая по длинным некогда волосам, которыми можно хоть физиономию завесить, опустив голову. — Куда лучше меня подходящие… они же тоже очень хотят, а учились дольше… вот брат Анри-Констан, или Жермен, если из молодых, или, скажем, брат Аймер…

— А вам не приходило в голову, что если капитул на этот раз не выдвинул кандидатами ни Анри-Констана, ни, скажем, брата Аймера, — серые инквизиторские глаза явственно видели стенку за головой Антуана, — то у нас были свои резоны на этот раз именно их отстранить от миссии и назначить вас?

— Но я все же хотел сказать, вдруг вы не знаете… что у меня с «De unitate» брата Альберта плохо, и с «Суммой» его, и с «Сентенциями». И в латыни я ошибаюсь, просто в речи времена путаю, куда мне других учить, не хочу монастырь и Орден позорить! Окажусь еще как те учителя из песенки — «Учить спешат, горячие, слепцов ведут, незрячие, птенцы — взлетают юными, ослы — бряцают струнами…»[3]

Аймерово вагантское наследие, «Стих об упадке учености», вырвалось само собой, парень быстро прервался, словно песенка могла его выдать. Гальярд нервно барабанил пальцами по столу — привязалась тулузская старая военная песенка, о Раймоне Седьмом, последнем настоящем графе, откуда только она выскочила. «Граф на бой не звал, ссор не затевал, но торжествовал, свое воздвигнув знамя на сраженных вал…»

— Во-первых, смею вам напомнить, брат, что проповедник и преподаватель — назначения совершенно разные; мы же вас не студентов обучать посылаем, а песенка, которую вы столь неуместно цитируете — как раз о таких вот горе-мэтрах. Во-вторых, приходилось ли вам когда-нибудь слышать, как отец наш святой Доминик при самом основании Ордена отправлял на проповедь почти не обученных новициев? Многие — особенно братья из других орденов — фарисейски тому возмущались, говоря, как же так, столь молодые люди свет веры нести не готовы, да и вернутся ли они обратно в монастыри, хлебнув свободы? На что патриарх наш прямо отвечал — мол, он доверяет своим братьям и верит, что их поведет и направит Святой Дух, а странствия по свету только прибавят им любви к обителям. Сам великий Пейре Сельян, друг Доминика, некогда пытался отказаться от назначения — и причины приводил, брат, подобные вашим! — едва ли не прикрикнул Гальярд, не давая подопечному себя перебить. — Говорил, что он мало обучен, что у него и книг-то нет, кроме Григориевых «Проповедей» — и знаете, что Доминик отвечал на подобную чепуху?

Гальярд наконец выдохся, и Антуан воспользовался краткой паузой. Выглядел он совсем уж смятенным и растерянным, но сказал честно — так, что Гальярд сразу поверил, и быть суровым ему сделалось еще труднее:

— Если б вы, брат приор, и весь монастырь наш послал бы меня, как отец Доминик — ради святого послушания, я бы, отче… Я тут же пошел бы — пойду — куда сказано, с радостью огромной пойду! Но если б вы о моей воле на то спросили — а вы ж и спросили на капитуле…

— Это из-за Аймера? — в лоб спросил Гальярд, догадываясь об ответе, но желая, чтобы парень сказал его вслух.

— Да. То есть нет. Из-за себя, отче. Только, Христа ради, не говорите…

— Да не скажу я брату Аймеру ничего, полноте, — Гальярд оборвал тулузский марш и махнул усталой рукой. — Это не мое дело — ваше с ним и Господа. Что сказали бы на то святой Эльред и отец наш Доминик — сами подумайте. Хорошо, если вы так безнадежно упрямы, может, вам и впрямь еще следует многому научиться — например, истинному смирению. А теперь идите, зубрите «De unitate» брата Альберта, если думаете, что для успешной проповеди обязательно надо знать этот труд наизусть. Но прежде загляните в библиотеку и позовите мне брата Анри-Констана, он там должен штудировать кое-что. Я надеюсь, не весь иаковитский монастырь внезапно обуяла ложная скромность, и проповедник в Лораге на эту Пасхалию все-таки найдется. Идите! — он махнул рукой, видя, что Антуан собирается что-то сказать, и не желая показывать ему ни капли симпатии. Да и не было ее тут, настоящей-то симпатии: тоже мне, юнцы способ удумали братскую любовь доказывать, в ущерб делу Ордена — доминиканцы! Проповедники! Святой Эльред, адвокат и глашатай «святой дружбы», в гробу бы перевернулся в своем аббатстве в Риво…

Антуан, признаться, после разговора с Гальярдом очень сильно сомневался в правоте своего поступка. Особенно его смутили слова о загадочных резонах. В самом деле, если Аймера почему-то уже который год не избирают для проповеди — может, тому есть причины более глубокие, чем неопределенная «мировая несправедливость»? А что, если здесь какая-то грустная тайна, или запрет, и своим отказом Антуан не уступает путь другу — а просто увиливает от исполнения прямых своих обязанностей? И еще была причина его печали и смущения — недостойная и мелкая, с таким на исповедь ходят: втайне от самого себя юноша боялся, что Гальярд мог подумать — он и не хочет быть проповедником, ленится или страшится, и вдруг поэтому его теперь и по окончании обучения не назначат в миссию — никогда, или по крайней мере много-много лет? Уж лучше бы он, Антуан, тогда надел черный скапулир брата-конверза: от него больше толку было бы на кухне с поварешкой или на лесах с топором, или — лучше всего — с метлой и мокрой тряпкой… В доме Господнем нет низких и высоких мест, есть только твое место и остальные. Зачем он нужен будет без миссий — пускай с прекрасной латынью и замечательной теологией, с выученными наизусть суммами Альберта и Фомы, бесполезнейший раб из всех живущих… А Аймер — что вчерашний новиций может знать о сердце своего наставника? Может, ему так нужно, может, ему так лучше, и не гордыня ли — пытаться подобным образом менять дороги людей старше Антуана, людей достойней Антуана, которые сами способны с собой разобраться?

Подобные печальные размышления были прерваны приходом этого самого Аймера с бутылкой. И то, как по мере изложения новостей менялось лицо Антуанова друга, очистило его сердце от сомнений лучше долгих молитв. Аймер выглядел как человек, у которого что-то долго болело и вдруг прошло. К добру или к худу, но прошло — так неожиданно, что он и сам еще не привык и удивленно прислушивается к себе: что же изменилось?