Гана - Морнштайнова Алена Страница 3

Причина была очень проста — свояченица казалась живым воплощением упрека. Каждым своим словом, жестом и взглядом она демонстрировала ему, как его не любит. Проводить с ней время за одним столом было для папы такой же мукой, как для меня.

Я тети Ганы боялась. Она сидела на стуле, как черная моль, и только таращилась на всех. Она никогда не носила разноцветную одежду. Поверх черного платья с длинными рукавами зимой и летом — черный свитер с карманами, на ногах — черные чулки и высокие башмаки со шнурками. Я ни разу не видела ее без платка, да оно и понятно: однажды я заметила, что выбившиеся волосы у нее абсолютно седые, хоть она не такая уж старая.

— Почему она вечно ходит в этом свитере? — спрашивала я у мамы.

— Видишь, какая она худая? Худые люди очень мерзнут, — объясняла мама.

— Ела бы как следует, не была бы такой худой. Она только хлеб жует, который таскает в карманах. Почему не поесть нормально? Почему взрослым можно кусочничать, а детям нет?

— Да что ты заладила почему да почему? Тебе что за дело? Тетя Гана же не делает тебе замечаний!

Это была чистая правда. Тетя Гана была единственным взрослым, от которого я ни разу не слышала слово «нельзя». Собственно, я вообще от нее очень редко что-нибудь слышала, потому что тетя Гана почти все время молчала и только смотрела. Да так странно. Будто смотрела, но не видела. Будто сама куда-то ушла, а тело забыла на стуле. Порой мне становилось страшно, что она вот-вот рассыплется и останется от нее только куча черных тряпок.

Я могла и сама догадаться, что мама встанет на сторону тети Ганы. Тетя Гана приходилась ей старшей сестрой и была единственной нашей родственницей. Мама ее очень любила, и мне это казалось странным, потому что тетя никогда не проявляла ни к кому чувств. Однажды я наблюдала, как мама хотела ее обнять при встрече, но тетя отпрянула, как ошпаренная. Мама всегда ей улыбалась, говорила с ней ласково, как с маленькой, и попроси только тетя, она бы и луну с неба достала. Но тетя никогда никого ни о чем не просила. Она просто сидела в гостиной и смотрела в пустоту и только иногда выдавала короткую фразу голосом совершенно таким же, как у мамы.

Мы сели за праздничный обед, и я все ждала, что мне вместо жаркого шлепнут на тарелку гороховую кашу. Правда, когда я утром пробралась на кухню, то не заметила, чтобы мама варила горох, но по ее сдержанному тону я почувствовала, что вчерашняя история с купанием еще не забыта.

К счастью, мне досталось то же блюдо, что остальным. Неужели мама по случаю своего юбилея меня помиловала?

Я уже было в это поверила, но тут пришел черед сладкого. Чудесные восхитительные заварные пирожные с блестящей сахарной глазурью, купленные специально для этого выдающегося события прямо в кондитерской на площади.

Мама осторожно брала по штучке с подноса серебряными щипцами и раскладывала по десертным тарелочкам с золотой каемкой, которые доставали из буфета только по праздникам. Первую тарелку поставила перед тетей, потом перед папой, Дагмаркой и Отой. Потом огляделась по сторонам и сказала:

— Так, и еще одно для меня.

— А мне? — спросила я опрометчиво, хотя уже знала, что услышу в ответ.

— А ты пирожное не заслужила. Ты не послушалась и ходила на речку, да еще и врешь.

Я всхлипнула. Все уставились на меня. Брат с сестрой с сочувствием, тетя Гана — непонимающе. А папа только кивнул и сказал:

— Не реви, не то ремень достану. Ты и так легко отделалась.

— Ну и пожалуйста, приятного аппетита! — выкрикнула я, отпихнула стул, так что он чуть не перевернулся, и выбежала из комнаты.

— Она еще и дерзит, — услышала я папин голос. — Надо было ее выпороть.

— Все-таки у меня сегодня день рождения, — успокаивала его мама, а дальше я уже не разобрала, потому что припустила по деревянной лестнице наверх в детскую. Там я бросилась на кровать и громко зарыдала от ярости.

Так громко, что даже не слышала зло, которое зародилось в недрах города и в тот день проникло и в наш дом. Застланными слезами глазами я не видела, как оно протягивает к нам свои жадные пальцы, душит надежду и сеет смерть. Я и не подозревала, что оно незримо и неслышно подстерегает внизу у стола и высматривает себе новую жертву.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Февраль 1954

На следующее утро я тайком заглянула в кладовку проверить, не осталось ли там для меня пирожное с кремом, но не нашла ни крошки. Я думала было обидеться, но потом сообразила, что так можно схлопотать обещанную порку от папы, поэтому решила великодушно простить родителей и сделать вид, что ничего не случилось. Только взяла с верхней полки хотя бы два черствых пряника, которые мама натирала в сухари и посыпала ими кнедлики со сливой, кашу и вермишель. Она прятала пряники за банками с компотом и думала, что я их не найду. Потом я нашла мешочек гороха и предусмотрительно задвинула его в самый дальний угол.

В пятницу Дагмарка еле продрала глаза. Я будила ее, трясла, тянула одеяло, но все напрасно. Когда она схватилась за голову и захныкала, я поняла, что, видимо, она заболела и в школу не пойдет. Я сбегала на кухню сказать маме, что Дагмарка плохо себя чувствует, и я, похоже, тоже заболеваю.

Мама пощупала мне лоб.

— Поешь и дуй в школу, — сказала она и указала на место за кухонным столом. Я кисло уселась рядом с папой и попробовала покашлять, но тот так грозно на меня глянул, что я бросила эту затею.

Домой я вернулась в час ужасно голодная, поскольку утром в суете забыла взять свой завтрак. Никто не обращал на меня внимания, потому что у Дагмарки поднялся жар, она никого не узнавала и бредила о каких-то колокольчиках над дверью, а мама вместе со старым доктором делала ей компрессы.

— Скорее всего, это свинка, — сказал доктор. — Будьте готовы, что эти двое тоже заразятся. Он указала на нас с Отиком. Честно говоря, когда я увидела, как Дагмарке плохо, мне уже расхотелось болеть, чтоб пропустить школу.

Доктор оказался прав. Отик на следующий день тоже заболел, и ему сделалось еще хуже, чем Дагмарке. Потом доктор приходил к нам каждый день и выглядел очень встревоженно, потому что жар не спадал и, хотя у обоих все время болела голова и от слабости они не могли встать с кровати, но типичные симптомы свинки — припухлости за ушами — у них так и не появились. Доктор наклонял им голову к груди, чтобы проверить, нет ли у них менингита, мама плакала от усталости и страха, папа старался помогать, как мог, но больше мешался под ногами в кухне, а я все ждала, когда тоже захвораю.

В конце концов заболела не я, а мама с папой, тогда уже все знали, что мы не единственные в городе, кого постигла загадочная хворь, больных становилось все больше. Стало ясно, что это эпидемия, и что больных нужно изолировать, а так как в Мезиржичи больницы вообще не было, всю мою семью отправили в инфекционное отделение областного центра.

— Беги к тете Гане, — сказала мне мама. Щеки у нее горели, она говорила с трудом, и язык был какой-то странно коричневый. — Не забудь запереть дверь. И смотри не натвори чего-нибудь опять.

Мама погладила меня по щеке и дала себя отвести в машину «скорой помощи». Она шла, опустив голову, в взгляд у нее был такой отсутствующий, как бывал у тети Ганы. Мама села рядом с папой и положила голову к нему на плечо. Он открыл глаза и спросил:

— Ты завела часы? — и снова закрыл. Мама ничего не ответила и тоже опустила веки.

Мужчина в белом халате захлопнул дверь «скорой», а я осталась стоять одна на тротуаре перед часовой мастерской. Рядом не было никого, кто запретил бы мне идти на чердак, в подвал или даже на реку. Никого, кто меня любит.

Я поднялась по лестнице, села на диван в пустой кухне, которая вдруг показалась мне ужасно большой, и прислушалась к громкому тиканью часов. К тете Гане мне совершенно не хотелось, но что еще оставалось? Я решительно набрала в грудь воздуха, и вдруг мне показались на верхнем этаже какие-то шаркающие звуки. Я замерла, съежилась в углу кухонного дивана и притянула к себе подушку. Нет, просто почудилось. Я вдруг поняла, что никогда в жизни не оставалась дома совсем одна. Я протянула руку к сумке с вещами, которую мне помогла собрать мама, и снова услышала эти звуки. Будто кто-то ходит по чердаку. Я выскочила из кухни, внизу в прихожей сорвала пальто с вешалки, схватила в руки башмаки и помчалась вон. Только на площади я вспомнила, что не заперла дверь.