Александр Волков - Зодчие Страница 30

Поднялся шум. Возражая Камаю, люди старались перекричать друг друга. Выделился резкий, пронзительный голос Аликея, ярого противника Москвы:

– Царь Иван уже пробовал идти на нас, да ни с чем ушел!

Камай не смутился – он был смел и искусен в спорах:

– Что урусы ушли, этим хвалиться нечего. Зима какая, была? На Волге лед весь покрылся водой, урусы в полыньях пушки потопили, людей потопили, потому и не дошли до нас…

Рассудительный голос Камая-мурзы остался одиноким. Послышались насмешливые возгласы:

– Камай-мурза трус!

– Баба!

– Робкому баранья голова двойной кажется!

Сеид водворил тишину и обратился к звездочету:

– Что ты скажешь, достопочтенный? Ты, наверно, вопрошал звезды?

Кудай-Берды, польщенный всеобщим вниманием, важно погладил красную бороду:

– Звезды враждебны Москве! Звезды говорят, что если урусы сунутся под Казань, им придется убираться с позором!

В глубине души сеид стоял за примирение с Москвой, но он видел, что виднейшие вожди партии гиреевцев хотят продолжения борьбы. Однако важнее, чем мнения собравшихся в его дворце вельмож, были для Кулшеряфа указы, получаемые им из Стамбула. Эти указы предписывали ему, сеиду, разжигать непримиримую вражду к Москве. И между строк указов, написанных в многословной и витиеватой восточной манере, Кулшериф читал угрозы. Он ведь и сам в юности учился в Стамбуле, он хорошо понимал, что значит воспротивиться приказаниям турецкого султана, тени аллаха на земле. Веревка, кинжал, яд – все пускали в ход исполнители повелений султана, когда они наказывали ослушников его воли…

Заканчивая курултай, сеид против своей совести предложил: ханом возгласить Утемыш-Гирея; царством править ханше Сумбеке и избранному совету во главе с уланом Кощаком; Москве сопротивляться всеми силами.

Большинство собравшихся приняло эти решения с громкими возгласами одобрения.

Музафар-мулла был мрачен: он не знал, радоваться ли ему, что отец спасся от гибели, или горевать о том, что высокий сан первосвященника и на этот раз ускользнул от него.

Оказавшийся возле Музафара управитель Джафар-мирза, точно подслушав мысли юноши, шепнул с коварной насмешкой на безобразном, рябом лице:

– Не печалься, эфенди, твое от тебя не уйдет!

Музафар с изумлением посмотрел на горбуна, а тот исчез в толпе.

Утром следующего дня глашатаи объявили народу о кончине Сафа-Гирея.

Перед ханским дворцом собралась многотысячная толпа. После шума, ссор и драк верх взяли гиреевцы. Ханом был провозглашен младенец Утемыш, правительницей – Сумбека.

Сафа-Гирею устроили торжественные похороны.

Улан Кощак послал гонцов с письмом в Крым и к турецкому султану, просил совета и помощи. Письма попали в Москву: гонцов перехватили русские казаки. Смущенный Кощак и советники, желая оттянуть время и лучше подготовиться к борьбе, отправили Ивану Васильевичу мирную грамоту. Царь не поверил татарам: они легко давали обещания и не стеснялись нарушать их. Они и перед этим порвали договор с Москвой: не выбирать хана без царского согласия.

Московская рать выступила во второй поход против вероломной Казани 24 ноября 1549 шда.

Глава XV

Второй поход

У жен Кулшерифа появилась новая прислужница; звали ее Хатыча. Бойкая баба никого не боялась, по-русски говорила, как по-татарски.

Хатыча оказалась искусной сплетницей. На женской половине, где обитательницы изнывали от безделья, Хатыча чувствовала себя прекрасно: сплетничала, подслушивала, ссорила и мирила, получая подарки за услуги.

Старый Никита привлек особенное внимание любопытной Хатычи. Она пыталась подольститься к нему, но без успеха.

Тогда она принялась за Дуню. Хатыча сумела приворожить неопытную девушку. Выведала историю Булата, узнала, что он искусный зодчий, что не раз возводил в городах крепостные стены.

Простодушная девушка, думая сделать деду приятное, восхваляла его знания и способности. Хатыча изливалась в похвалах.

Открытие Хатычи имело неожиданные последствия.

С Никитой вдруг заговорил управитель, который до того не замечал старика.

– Здравствуй, уста![125] – начал он с коварной улыбкой на изуродованном оспой лице.

– Какой я уста! – возразил Булат.

– Э-э, теперь знаем! Скрывал, что ты уста-баши, большой мастер, строитель. Нехорошо делал, старик, очень нехорошо! Садовник сделался. Какой ты садовник, когда ты зодчий!

«Это проклятая Хатыча сведала у Дуни и меня выдала!» – подумал Никита. Вслух же сказал:

– Зачем мне говорить?

– Ты хитрый старик! – Косые глаза горбуна смотрели на Булата злобно. – Молчал – боялся, наверно, что заставим мечети строить? А вот не укрылся от нас, уста!

После смерти Сафа-Гирея Булат повеселел.

«Смута у басурман надвигается! – с надеждой думал он. – Может, перемена будет… Эх, кабы наши понагрянули!»

Но месяц проходил за месяцем и уж наступил новый, 1550 год,[126] а русские пленники не видели облегчения своей доли.

– Что слышно? – шептались они в укромных уголках. – Сумбеку-ханшу не сбираются столкнуть?

– Куда там! Главный теперь у них Кощак-улан, а он на русских зуб точит – у-у!..

Оторванный от родины, Никита Булат вел строгий счет дням, соблюдал праздники.

По исчислению Никиты был вторник сырной недели.[127]

– Масленица у нас теперь на Руси, дочка, – рассказывал Булат прибежавшей к нему Дуне. – Эх, масленица, масленица, широкая масленица!.. По улицам катанье на лошадях… Парни с девками на санках с гор летят…

Его речь прервали глухие удары, донесшиеся издалека: один, другой, третий…

– Что это? – изумился Никита.

Сердце заколотилось так, что груди стало больно.

– Доченька, Дуня! Беги разузнай!

Взволнованная Дуня скрылась. Она вернулась через некоторое время бледная, с высоко вздымающейся грудью:

– Ой, дедушка! Наше войско под Казанью! Русские! Из пушечного наряда бьют по стенам, аж пыль летит…

Булат выпрямился, точно вырос:

– Наши! Наши! Долго ждал, а дождался!.. Чего ж ты, глупенькая, перепугалась? Это нам свобода пришла!

Дуня со страхом и робкой радостью смотрела на старика.

А пушки продолжали греметь, пробуждая в сердцах русских пленников надежду на избавление.

Сильна была Казань, и час ее падения не настал. Московская рать еще не привыкла брать крепости и не одолела грозных укреплений татарской столицы.

Приступ русских отбили. Обе стороны понесли громадные потери, но стены по-прежнему стояли высокие, прочные, и за ними скрывались десятки тысяч защитников. А тут и природа снова пришла на помощь казанцам. Наступила сильная оттепель, полил дождь, стали вскрываться реки. Опасаясь, что в случае вынужденного отступления придется потерять весь осадный наряд – пушки, царь Иван Васильевич, который и на этот раз сам вел войско, приказал уходить.

Осаждающие ушли от стен Казани 26 февраля 1550 года; всего две недели стояли они под городом.

Казанцы тысячами высыпали на стены, любуясь видом отступающего неприятеля. Мужчины и женщины насмешливо кривлялись, выкрикивали обидные ругательства.

Русские воины уходили не оборачиваясь. В их сердцах кипела ярость.

Отъехав так, что казанские стены чуть виднелись вдали, царь Иван обернул к городу искаженное стыдом и гневом лицо.

– Ничего, еще посчитаемся! – прошептал он. – Придет солнце и к нам на двор… – Потом сурово обратился к воеводам, которые тесной кучкой следовали за ним: – По вашей милости терпим позор, бояре! Кабы не ваши споры да раздоры, кто из вас старше да чей род честнее, разве я выступил бы в поход зимой? Сколько месяцев пришлось вас мирить да уговаривать! Ну, бог даст, выведу я ваше проклятое чванство!..

Иван Васильевич сдержал слово в том же, 1550 году. Был издан указ о распределении воевод по полкам; этот указ в значительной мере поломал старые порядки.

Правда, с знатностью боярских родов все же приходилось считаться, трудно было сразу изменить многовековой обычай. Но по новому указу находилось место в рядах воевод и тем незнатным, кто прославил себя воинским искусством и уменьем водить полки. Воеводы всех полков подчинялись воеводе Большого полка, и уж тут не оставалось места родовым спорам. В каждом полку также был установлен строгий порядок служебного подчинения, власть воевод укрепилась, а вместе с тем улучшилась и дисциплина в войске.

Доселе нестройные, непривычные к порядку, рати начали превращаться в сильную армию.

В том же году Иван IV создал первое постоянное войско на Руси – стрелецкое, использовав опыт отрядов «пищальников».

Стрельцам полагалось служить в войске без срока, пока силы позволяли носить оружие. Жили они в слободах; утром и вечером производилась поверка, самовольно отлучавшихся строго наказывали. Стрелецкие слободы только тем отличались от солдатских казарм, что в них стрельцы жили с женами и детьми.