Валентин Пикуль - Баязет Страница 30

– У вас, юнкер, наверное, была красивая мать? – неожиданно сорвалось с языка Карабанова.

– Почему – была, поручик? – засмеялся Евдокимов. – Она у меня красива и сейчас. Вот, посмотрите…

Юнкер достал бумажник, перевязанный шелковой тесьмой, вынул фотографии. С одной из них на Карабанова глянули умные выразительные глаза, и эти глаза, казалось, спросили: «Разве вы сомневались?..»

– Да, красива, – согласился Андрей и, подхватив ведро, снова жадно напился. – А это кто, юнкер? – Он не совсем вежливо ткнул пальцем в другую фотографию.

– Моя невеста.

– Из дворян?

– Нет, дочь священника. Сейчас она учится в Женевском университете. Когда вернется, мы поженимся. Так договорились…

Донесся глухой топот копыт, и, размахивая широкими рукавами, в конце деревни показался скачущий персидский сарбаз. Еще издали, заметив казаков, он вскинул короткое копье, закричал что-то – не то гневно, не то приветственно, – и Карабанов злобно выругался:

– Ну, юнкер, кажется, влипли! Теперь князю Горчакову хватит работы: ведь наши карты не будешь показывать дипломатам в Париже и Вене.

– Ваше благородие, – подоспел Дениска, – надо бы у персюков лепешек купить.

– Я тебе сейчас такую лепешку дам… Понимаешь ли ты, дурак, что мы наделали?

Дениска хлопал глазами – не понимал: овцу из баранты увести можно, а купить лепешку почему-то нельзя. Вот и разбери господ офицеров!

Сарбаз оказался вежлив.

Ласково, пошипев на казаков, которые стали щупать мостолыжки его коня, он прижал руки к сердцу и сладко улыбнулся. Потом сказал, что его шах – средоточие вселенной, убежище мира и мудрости – желал бы видеть гостей в своем доме, и отказ огорчит шаха, и вода покажется ему горькой, и звезды потухнут на небе…

– Надо ехать, – неуверенно посоветовал Евдокимов, – может, так будет лучше.

Карабанов вскинул свое мускулистое тело в седло, захватил между пальцев мокрые от пота поводья.

– Едем, – решился он. – Чтоб не показалась шаху вода горькой…

Летняя резиденция макинского шаха оказалась неподалеку; она раскинулась в бледно-голубой, как старинная выцветшая акварель, глубокой лощине, по дну которой с сердитым хрюканьем пробегала река. Андрей велел казакам дать отдых лошадям, никуда не разбредаться, и вскоре перед двумя офицерами распахнулись ворота цветущего сада.

– А вы сможете, господин поручик, вести разговор с шахом?

– Думаю, что с ревнивой женщиной разговаривать труднее, – вяло улыбнулся Андрей: он устал.

– Кстати. Вы, наверное, не знаете, что нельзя спрашивать о здоровье жен? На Востоке это считается почти оскорблением.

– А я не врач, юнкер, чтобы спрашивать о здоровье.

– И надо обязательно снять обувь. Идти в носках. Таков закон.

Карабанов даже присвистнул:

– Вот это хуже. Носков нет. А портянки… стыд и срам! Вонь…

– Как же нам быть? – спросил Евдокимов.

– А от так, – Карабанов стянул с себя сапоги и опустил ноги в ручей. – Пойдем босиком, – сказал он.

Где-то в глубине сада звенел колокольчик.

Тутовые деревья разрослись очень густо – Коран воспрещает правоверным подрезать молодые побеги.

На крыше дворца высились поворотные зевы будок, похожие на суфлерские, как в театре, и все они забирали ветер, посылая внутрь дворца спасительную прохладу…

Серхенг-полковник с лицом калмыка пришел за ними. Офицеры встали и, взяв сапоги в руки, босиком прошли во дворец. В преддверии диван-ханэ их встретили молодые красивые тюфенкчи – телохранители шаха, набранные из юношей знатных в Персии фамилий. В руках они держали боевые топорики-теберзины, кованные из темной бронзы. Здесь, на пороге аудиенц-зала, русские офицеры оставили оружие, обувь, нагайки, и – уже в сопровождении слуг-феррашей – тронулись внутрь дворца.

– Вы, юноша, больше молчите, – шепнул Карабанов юнкеру, – говорить буду я, и как-нибудь выкрутимся.

Макинский шах оказался благообразным старцем с длинной подкрашенной бородой темно-малинового цвета, опускавшейся до пояса. Молодые глаза его смотрели на вошедших офицеров умно и весело. Одет он был в синий шелковый халат, опушенный мехом; чалму его украшал крупный аграф из мелких дешевых рубинов, длинные ногти шаха были упрятаны в золотые наперстки.

– Селам алей-кум дуста азиз-эмэн, – почтительно ответил макинский шах на приветствие и, естественно, спросил о цели их пути: – Куджа шума мерэвид?

Карабанов осмотрелся внимательнее. Над головой шаха висела простая (какие продаются в Петербурге за гривенник) клетка с канарейкой. Но возле окна стояла дорогая гальваническая машина. Левую стену украшал, противореча законам шариата, портрет госпожи Рекамье (неумелая копия с Давида), а справа висел портрет императора Николая I, в форме Прусского кирасирского полка его имени. И офицеры поклонились.

– Ваше высокочтимое высочество, – начал Карабанов, с ухмылкой посмотрев на раскоряченные пальцы своих ног. – Мы приносим глубокие извинения за то, что невольно, лишь благодаря случайности, вторглись в прекрасные пределы вашего пашалыка, но…

Шах качнул над головой клетку с канарейкой.

– Я понимаю, дети мои, – сказал он, и канарейка засвиристела над ним, – вы сделали это без злого умысла… Но, может быть, вас преследовали османы?

– О нет: за все время пути мы не встретили ни одного турецкого солдата.

Шах погладил бороду и посмотрел в одно зеркало, а потом в другое и засмеялся: русский сарбаз не соврал ему, он сам, видать, ищет следы османов в пустыне.

Перехватив удивленный взгляд Евдокимова, устремленный на гальваническую машину, шах небрежно сказал:

– Я купил ее, когда последний раз был в Париже. А как здоровье моего друга, великого князя Михаила, и его супруги, Ольги Федоровны?

– Его и ее высочества, – входя в роль дипломата, подольстился Карабанов, – пребывают в отменном здравии и, равно постоянные в правилах своих и чувствах, уважая и любя славу вашу, будут счастливы узнать о вашей всепребывающей мудрости и бодрости.

Макинский шах угостил их обедом – против персидского обыкновения обедать с заходом солнца. Из еды, однако, подали скромно: на двух круглых и пресных, как еврейская маца, лепешках было положено немного рису с чем-то приторно-сладким и тягучим, как патока; отдельно поставили перед офицерами желтое хиросское вино в хрустальном карафине. И еще дали по одной тощей зажаренной птице – это, кажется, были горные голуби.

Хрустя на зубах нежными костями, Карабанов шепнул Евдокимову:

– Если это и голуби, юнкер, то их убили, бедных, наверное, когда они сохли от любви друг к другу.

– Не доедайте всего, прошу вас, – так же шепотом посоветовал юнкер. – Я где-то читал, что азиатское приличие требует оставлять что-нибудь на посуде нетронутым.

Макинский шах говорил по-русски хотя и понятно, но скверно, и он сам незаметно перешел на французский. Карабанов обрадовался возможности поговорить на языке, который был для него почти родным с детства, и беседа сразу оживилась.

– Вы мои друзья, – сказал шах, – и я всегда останусь другом России: мой восьмой сын попал в плен к вам, но хан Барятинский вернул его мне; мой народ болел и умирал от непонятной болезни – ваш везир из Тебриза прислал в пашалык врача; мой пятнадцатый сын учится сейчас в кадетском корпусе в Петербурге и даже завел себе русскую сайгу [6].

Потом шах хлопнул в ладоши и что-то сказал. Прислужники внесли широкий ящик с влажным песком.

– Разрешаю вам приблизиться ко мне, дети мои, – повелел шах и махнул рукой, чтобы все ферраши и тюфенкчи вышли.

Когда слуги удалились, шах встал.

– Смотрите сюда, дети мои, – таинственно повелел он.

Пальцы макинского феодала вдруг забегали по песку, вкрадчиво его приминая. Они нежно пощипывали песок, гладили его и холили, и на лице старика было написано удовольствие, словно он ласкал самую молодую из своих жен.

Все это поначалу казалось забавой, детской игрой, но не прошло и трех минут, как поручик и юнкер увидели выросший под изнеженными пальцами шаха отчетливый горный рельеф ближайшего турецкого санджака.

Шах вымыл руки и, взяв тонкогорлый кувшин, плеснул водой в одну из гибких морщин среди песчаных холмов.

– Это река Соук-Су, дети мои, – сказал шах и пугливо оглянулся на двери. – Вот здесь, за перевалом Ага-Джук, конница курдов. Два табора, три табора – я не знаю. Турки – здесь… Ваши солдаты дерутся, как разъяренные барсы, но вас всего две тысячи…

Он выждал, поглядев на Карабанова; поручик согласно кивнул, – в гарнизоне Баязета их было немногим более одной тысячи, но пусть макинский шах остается в неведении.

– Турок здесь тридцать тысяч! – досказал шах. – И все на лошадях. Отсюда может прийти на горбах верблюдов легкая артиллерия – «зембурекчи». Турецкие пушкари приучены умирать на стволах орудий, но не отступать. По дороге на Ван, – продолжал шах, – движется осадная артиллерия. Орудия немецкие, из крупповской стали, а у вас только восемь пушек, и они бронзовые… Так?