Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4. Страница 30

Теперь уж Платоновна уверилась, повеселела, радостью светились глаза. "Слава те, господи, оглянулся на нас милостивец наш, — твердила она и только теперь вспомнила о гостях. — Ох, да што же это я гостей-то дорогих не привечаю!" И, по-молодому вспрянув со скамьи, чуть не бегом в кутнюю половину.

— Вы тут гоношитесь, — заторопился Ермоха, — а я пойду с конями управлюсь да мешки-то в сени занесу.

ГЛАВА XIX

В морозный декабрьский день из Читинской тюрьмы в Сретенскую доставили новую партию арестованных, в их числе три женщины.

Специального тюремного здания в Сретенске не было, поэтому для этой цели приспособили одну из солдатских казарм: в окна ее вставили железные решетки, двор обгородили высоким забором, с будками на углах для часовых охраны, и тюрьма заработала.

Арестованных мужчин сразу же загнали в тюрьму, а женщины, в ожидании решения их судьбы, смирнехонько сидели в караульном помещении — небольшой избушке у ворот тюремной ограды, под присмотром бородача конвоира. А в это время, у себя в канцелярии, начальник тюрьмы — сивобородый человек из пехотных офицеров — ругал читинских начальников.

— С ума они там посходили, что ли, баламуты чертовы, — горячился он, обращаясь к помощнику своему, штатскому человеку из бывших писарей Сретенской станицы. — Русским языком говорил, писал, тюрьма переполнена, не шлите больше, а им хоть бы что! Шлют и шлют, чинуши проклятые! А тут еще и баб прислали, куда их девать? Ведь не к мужикам же их поместить!

Помощник молча посмотрел в обледенелое окно на высокий забор тюремной ограды, обнесенной поверху колючей проволокой, на деревянную сторожку у ворот и, что-то вспомнив, обернулся к начальнику:

— Госпиталь-то, Филарет Сергеевич, помните?

— А что?

— Баб они просили у нас здоровых, для работ всяких там — прачек, санитарок, поломоек.

— Помнить-то помню, — кивнул головой начальник, — но ведь надо посмотреть, что это за бабы, может, большевички заядлые? Отпусти их в госпиталь, а потом и греха не оберешься, черти их накачали на мою голову.

— Э-э, какие они большевички, самые обыкновенные бабы деревенские. У одной мужик к красным подался, у другой — брат, третья языком натрепала сама на себя, вот и вся их вина. Я бы и мужиков-то, будь на то моя воля, не меньше как наполовину выгнал бы из тюрьмы нашей. Хватают встречного и поперечного…

— Ну, это нас не касается. Наше дело — караулить их, чтоб не разбежались, наблюдать за ними, кормить этот сброд. А вот насчет госпиталя, — начальник посмотрел на висевший рядом желтый ящичек телефонного аппарата и, махнув рукой, принялся крутить ручку — Два тридцать один. Госпиталь мне! Да не господи, а госпиталь! Лазарет, где людей лечат, то-то. Госпиталь, але, але! Госпиталь, але, але! — начальник уже не говорил, а кричал в трубку. — Але! Але! Госпиталь! Але, слава те господи, начальника мне. Нету? Тогда врача, главного врача! Але, главный врач? Здравствуй, господин доктор! С вами говорит начальник тюрьмы штабс-капитан Фокин, Дело вот в чем, вы меня слышите, але, але! Да будь ты проклята, вертушка чертова, але, але! Госпиталь, господин доктор? Это я, Фокин, баб вы у меня просили, баб для работы в госпитале. Нет, прачки, санитарки. Да, да! Есть у меня, три бабы здоровые. Да не-ет, таких сюда не шлют, простые бабы деревенские, смирные, работящие, на хорошем счету у нас. Давно уж, но я только сегодня вспомнил вашу просьбу. Прислать-то? Могу хоть сейчас. Пусть работают у вас, чем зря хлеб выедать. Хорошо, пришлю. Хорошо, всего вам наилучшего!

Начальник повесил трубку, глянув на помощника с довольным видом, перекрестился обеими руками.

— Слава тебе господи, сбыл с рук, ну их к черту. Пиши на них, Акинф Семенович, сопроводительную. Сначала на бумажку запиши. Так, Дерягина Анна Осиповна.

— Год рождения, домашний адрес писать?

— Не надо, так сойдет. Дальше, Попова Елена Михаиловна, Пантелеева Анастасия Федоровна. Отправь их с конвоиром, чтобы сдал там под расписку, и черт с ними, баба с возу — кобыле легче.

Так и попали Настя и две ее спутницы из тюрьмы в госпиталь. После того как в конторе их опросили, записали в книгу, пожилая женщина в солдатском полушубке вывела их во двор, сказала Насте:

— Ты, милаха, иди вот в этот барак, спросишь там сестру милосердия Куликову. А вы идемте со мной в прачечную, там и жить будете.

В деревянном бараке — общежитии работников госпиталя — Настю встретила молодая, высокого роста, черноглазая женщина в белом халате с красным крестом на груди. Назвавшись Куликовой, она провела Настю по коридору в крайнюю, чисто прибранную комнату, сказала:

— Раздевайся, умывайся, отдыхай пока, а я управлюсь там с делами, приду. — И ушла.

Комната, в которой очутилась Настя, — просторная, светлая, возле стен три железные койки под серыми суконными покрывалами, стол, три табуретки, слева от двери печь-плита, над нею — шкафчик с посудой, справа — умывальник. Сняв шубейку, Настя повесила ее на гвоздик и, думая, уже не во сне ли она все это видит, ущипнула себя за руку. Нет, не сон, значит, в самом деле не в тюрьме уже она, в госпитале, почти на воле! Ведь здесь, наверное, не водят людей на допросы, не расстреливают по ночам! А главное, появилась надежда, что отсюда и домой можно скорее выбраться, к детям.

Обуреваемая такими мыслями, Настя впервые за все время пребывания в тюрьме по-настоящему хорошо умылась холодной водой, с удовольствием вдыхая запах туалетного мыла. Умывшись, поправляя на голове черный платок, глянула в зеркало, висевшее на стене, дивясь про себя, как изменилась, исхудала она за это время. Словно чужое лицо видела Настя в зеркало, бледное, с заострившимися скулами, с морщинками в уголках глаз. Только глаза да черные бархатистые брови были такими же, как и раньше. А выражение безысходной печали в карих глазах придавало лицу ее какую-то особую, строгую красоту, которую ничуть не портили и этот траурный платок на голове, и нитки ранней седины в черных вьющихся волосах. Эта седина появилась у нее в ту ночь, после страшной казни в пади Тарской, где, как она полагала, погиб и Егор. Не знала она да не знает и до сих пор, что ему посчастливилось остаться в живых. Тогда она и надела черный платок, носила его постоянно, а Егора записала в тоненькую книжечку-поминальник "За упокой". Чаще стала бывать в церкви и, передав рублевую свечу Егорию храброму (свечи тоже подорожали, раньше такая свеча стоила десять копеек), горько плакала, становясь на колени, молясь за упокоение души и царство небесное рабу божьему убиенному воину Егору. К сестре милосердия Куликовой Настя отнеслась сначала настороженно, полагая, что не зря эта женщина служит у белых, что она, наверное, из тех, кого ей надо опасаться.

Вечером наварили чаю, картошки. Вторая сестра, которую все звали "тетя Ксеня", принесла кружок мороженого молока, булку хлеба. Чай пили втроем, третья медсестра, по фамилии Ворьби, ушла на ночное дежурство. За чаем разговорились, и Настя по разговорам сестер, по их сочувственному к ной отношению поняла, что находится среди своих, и откровенно рассказала им про свою нескладную жизнь в богатом доме с нелюбимым мужем, про любовь свою с Егором и что погиб он, казненный карателями. Много порассказала Настя и про ужасы, которые пережила она, находясь в Читинской тюрьме.

— А допросы-то эти, расстрелы, господи… — слезы душили Настю, голос ее сник, рвался на полуслове, — По ночам как затопают… в коридоре загремят ключами… Слышно, выводят… ох, — и уж совсем говорить не может она, закрыв лицо руками, дрожа плечами от беззвучных рыданий.

Потрясенные ее рассказами, не смея донимать расспросами, молчали обе сестры. Дав выплакаться Насте, понимая, что слезы облегчают душевные страдания, Куликова придвинула ей кружку с чаем:

— Выпей-ка вот, скорее успокоишься. Может, валерьянки накапать?

Настя отрицательно покачала головой, стуча зубами о жестяную кружку, отпила немного уже остывшего чаю.

Разговоры о расстрелах больше не заводили. Куликова, понимая, что воспоминания эти тяжелы для Насти, заговорила о другом:

— Работать, Настенька, будешь не санитаркой, а нам помогать, милосердным сестрам. И жить будешь здесь, с нами. Сегодня на койке Ворьби ночуешь, она дежурить будет всю ночь, а завтра и тебе такую жe поставим, постель оборудуем.

— Спасибо, — чуть кивнув головой, прошептала Настя с таким безучастным видом, что Куликова поняла: не дошли ее слова до сознания страдающей женщины, она все еще во власти тяжких воспоминаний.

Отзывчиво женское сердце на чужое горе; повинуясь ему, обе сестры принялись уговаривать Настю, стараясь ободрить ее. А она в ответ лишь молча кивала головой.

— Ведь самое-то страшное уже позади, — Куликова подсела поближе к Насте, тихонько взяла ее за руку, — ты уж, можно сказать, на воле, в обиду мы тебя не дадим здесь. Да и перемены скоро дождемся, Настенька, вот увидишь. Потерпи, а к весне-то, гляди, и домой вернешься, к детям.