Николай Никитин - Северная Аврора Страница 30

– Ну, а что же ты думаешь, мы их не ищем?

– Но ведь есть директива Ленина… Там говорится о полной отдаче сил! – снова возразил Фролов.

– Ты что? – прервал его Семенковский. – За детей нас принимаешь? Мы, брат, все учли.

Комиссар замолчал.

Семенковский достал из портфеля бумагу и подал ее Фролову. Это было предписание, в котором" Павлин Виноградов извещался, что «просьба его о кратковременном отпуске уважена».

– Но ведь отпуска сейчас запрещены, – сказал Фролов, прочитав бумагу и еще недоумевая.

– Для Виноградова мы сделаем исключение. Ольхин согласен… – многозначительно проговорил Семенковский.

Ольхин, уполномоченный Совета Народных Комиссаров, был одним из руководящих работников Вологды. Военные дела этого фронта также находились в его ведении.

Фролов пристально посмотрел на Семенковского. «А не врешь ли ты? – подумал он. – Если Ольхин и согласен, так только потому, что ты его обманул… Неужели обманул? Неужели ты не хочешь, чтобы Виноградов был на Двине».

– Все? – спросил он Семенковского.

– Все! – ответил тот. – Командиром бригады пока назначим Драницына. Это тебя устраивает?

– Драницына? После Виноградова?… Нет!

– Даже временно?

– Никак! Категорически возражаю, – объяснил Фролов, уже разгорячившись. – Разрешите мне лично доложить об этом товарищу Ольхину.

– Ну, голубь… – Семенковский опять усмехнулся. – Докладываю я, а не ты… И вот что, изволь-ка подчиняться моим приказаниям.

– Извольте и вы доложить Реввоенсовету армии и товарищу Ольхину! – запальчиво крикнул Фролов. – Я считаю, что Драницын не может быть командиром бригады. Это раз. А Виноградова увольнять в отпуск сейчас нельзя. Это два.

Семенковский метнул взгляд на Фролова, и на этот раз комиссар прочитал в его глазах не только досаду, но злость и даже бешенство.

– Хорошо… Будет доложено, – сухо сказал он. – Временно возьмешь командование на себя. Обо всем остальном дополнительно получишь телеграфное приказание. Драницын назначается начальником штаба.

Они распрощались. Фролов покинул салон-вагон с чувством не только душевной, но и физической антипатии, которую он и раньше испытывал к Семенковскому. «Так и знал, что случится неприятность», – думал комиссар, на все лады ругая Семенковского.

По пути он решил заехать в штаб, задержался там, разговаривая с дежурным адъютантом о предстоящем рейде, и только в середине ночи прибыл на пристань. На пароходе все, кроме караульных, спали. Комиссар не стал будить сладко храпевшего Андрея, лег на соседнюю койку, но никак не мог заснуть. Мысли его невольно возвращались к разговору с Семенковским.

«Как же это так? Приехать к товарищу и сказать: катись, я тебя сменяю! А за что? Наверняка Семенковский крутит. А если правда? Если Виноградов в самом деле поступает не так, как нужно? Может быть, он действительно не справляется?»

Фролов знал Павлина только понаслышке. Большинство штабных работников высоко оценивали результаты первых боев Павлина на Двине. Фролов верил этому единодушному мнению своих товарищей и руководствовался только им.

Но смутное беспокойство, охватившее его, все-таки не проходило. С этим чувством он и уснул.

Утром на палубе «Марата» состоялся митинг. Его открыл Фролов. Затем выступали представители штаба, бойцы, речники, матросы, рабочие вологодских заводов и железнодорожники. Ненависть к интервентам сквозила в каждом их слове. «Просчитались господа вильсоны, – подумал Фролов. – Поддержки в нашем народе они никогда не найдут».

Оркестр, приглашенный из гарнизона, играл «Интернационал». Речи на митинге, возбужденные лица людей, мощные звуки «Интернационала» – все говорило о предстоящих боях, призывало к борьбе и подвигам. Многие ораторы упоминали имя Павлина Виноградова. Чувствовалось, что оно притягивает к себе людей, как магнит. Даже в резолюции было сказано: «Мы идем на помощь Павлину Виноградову». Семенковский, который тоже присутствовал на митинге, услыхав эту фразу, поморщился, но смолчал. «Эге, брат, – заметив недовольную гримасу Семенковского, подумал про себя Фролов, – да у тебя личные счеты… Ну, с этим я справлюсь!» Смутное чувство тревоги, которое так мучило его вчера, стало понемногу затихать. «Приеду на место, познакомлюсь с Виноградовым и тогда разберусь в обстановке».

В Котлас была отправлена телеграмма: «Двадцать восьмого буду в порту, караван должен быть готов, возьму его с ходу, не задерживаясь. Примите меры. В случае неисполнения виновных передам трибуналу. Комиссар Фролов».

В тот самый день, когда «Марат» отчаливал, в Вологду пришел очередной номер «Правды» со статьей Ленина «Письмо к американским рабочим».

Перед отъездом Фролову с трудом удалось, как большую редкость, достать один экземпляр газеты. Статья Ленина оформила, отлила, как отливают в форму металл, все мысли и чувства комиссара. Взволнованный этой статьей, он сидел у себя в каюте и не замечал берега, плывущего перед раскрытым окном.

Ленин писал о том, что все мировые события связаны сейчас с политикой американских миллиардеров. Они в центре всего. Они делают все возможное, чтобы погубить ненавистную им рабочую республику. Остальные страны, вместе с Англией участвующие в походе против Советской России, – только данники этих современных рабовладельцев.

«Да, – с волнением думал Фролов, поднимаясь с койки и подходя к окну. – Это письмо необходимо нам, как воздух… Для жизни необходимо… и не только нам… всему человечеству».

В каюту вошел Драницын.

– Довольны, что в новый поход? – спросил Фролов, закуривая предложенную ему папиросу.

– Очень, – затягиваясь табачным дымом, ответил Драницын. – Только теперь я буду воевать как настоящий офицер.

– То есть?

– Ну, как мозг армии, а не как толковый фельдфебель… В плане двинских операций, который разрабатывался в Вологде, есть кое-что и мое. Господа из генерального штаба приняли одно мое предложение.

– А вы, оказывается, честолюбец! – Фролов улыбнулся.

– Да, я честолюбив, – признался Драницын. Ни одна черточка в его лице не дрогнула. – Я ничего не хочу скрывать. Не люблю лжи. Это не в моих правилах. Принимайте меня таким, каков я есть… Но я не считаю честолюбие пороком и не стыжусь его… Используйте его, если хотите.

Драницын тоже улыбнулся, показав неровные, но очень белые зубы.

– Я ведь тоже задыхался в царской армии и часто дивился долготерпению солдат… Осенью семнадцатого года, когда солдаты стали бросать фронт, многие офицеры вопили: «Где у них честь родины?» А я удивлялся тому, как наш солдат держал фронт почти три с половиной года, проливая кровь неизвестно из-за чего. Ведь вся эта царская камарилья, все эти немчики, немка-царица, все эти полковники Мясоедовы, Вырубовы, министры Сухомлиновы продавали русскую армию оптом и в розницу. Разве не бесчестьем и позором для родины был дурак царь?… А теперь опять ползет на нас вся эта заграничная рвань… Кто спас их под Верденом? Русский солдат. Забыть об этом – подлость! Теперь господа Краснов, Деникин и прочие зовут спасать Россию… Какую? Для кого? Опять быть холуем у этих торгашей? Нет, благодарю. Не желаю!

Фролов пытливо посмотрел на Драницына.

– Я чувствую, вы смотрите на меня недоверчиво. Да мне русский солдат, русский крестьянин гораздо ближе, родней, чем какой-нибудь отъевшийся купчина. Возьмите хотя бы Тихона, вот народ как относится к варягам. Как он предан своей родине!.. И я такой же простой русский человек…

Наступило молчание. Драницын шагал по каюте. Закурив новую папиросу, он присел на койку к Фролову, дотронулся до его плеча и тихо сказал:

– Не поймите меня превратно… Ну вроде того, что я, как прислуга, перешел к новому хозяину и подлизываюсь. Хотите, товарищ комиссар, я вам не по анкете свою жизнь расскажу? Может быть, ухлопают меня… По крайней мере будете знать, с кем имели дело…

И, не дожидаясь ответа, Драницын начал рассказывать.

7

– Отец мой был мелким чиновником артиллерийского ведомства. Служил он на арсенальном заводе. Носил даже серую, вроде офицерской, шинель с узкими серебряными погончиками. Кто он был по всей своей сути? Да никто… Бедняк, чиновник, каких тысячи. И возмечтал он сделать своего сынка офицером-артиллеристом. Всем кланялся, у какого-то начальства ползал в ногах, чтоб меня приняли в кадетский корпус. И выплакал. Я был принят. Наступил тысяча девятьсот пятый год. Не знаю, что за хмель вскружил тогда голову отцу? Вместе с рабочими он участвовал в демонстрации и даже нес красное знамя. Это было невероятно! Это был скандал!.. Администрация завода всячески издевалась над ним и прозвала его «декабристом». В тысяча девятьсот седьмом году отца прогнали со службы. Получив волчий билет, он кое-как устроился приемщиком на почту. Меня тоже исключили из корпуса. Но отец хотел, чтоб я учился в гимназии. И даже каким-то образом добился бесплатного обучения.