Джин Плейди - Королева Виктория Страница 30

Он был в восторге, и мы спели эти дуэты. Дядя Леопольд сказал, что у меня по-прежнему прелестный голос. По вечерам я играла в шахматы с тетей Луизой, которая играла очень хорошо.

Однажды лорд Мельбурн, лорд Пальмерстон и лорд Конингэм окружили наш столик и, желая, чтобы я выиграла, стали давать мне советы. Нет ничего более раздражающего, когда на тебя смотрят, как ты обдумываешь ходы, и дают противоречивые советы, поэтому я проиграла. Повернувшись к моим советникам, я сказала:

— Королева Бельгии одержала верх над моим Советом. Все засмеялись, но я чувствовала, что сыграла бы лучше, если бы меня оставили в покое.

Дядя Леопольд и тетя Луиза пробыли в Виндзоре три недели. Я просила их задержаться, но дядя Леопольд напомнил мне о своих обязанностях. Перед отъездом он сказал:

— Альберт часто думает о тебе. Я надеюсь, вы скоро увидитесь.

Я заверила его, что буду счастлива видеть Альберта. Когда они уехали, я так о них скучала! Я написала дяде Леопольду: «Мой дорогой и любимый дядя. Пишу вам только одну строчку, чтобы выразить свою благодарность за вашу доброту и свою печаль по поводу вашего отъезда. Прощайте, мой любимый дядя и отец! Да благословит и защитит вас небо, и не забывайте любящую и преданную вам племянницу и ваше дитя Викторию R».

Присутствие в Виндзоре лорда Мельбурна и лорда Пальмерстона — особенно лорда Мельбурна — помогало смягчить мое горе. Я с удовольствием проводила смотр войскам— на мне было что-то вроде формы Виндзорского полка и лента ордена Подвязки[31]. У меня была чудесная лошадь по кличке Барбара. Она была очень резва, и лорд Мельбурн настоял, чтобы на смотре я выезжала на спокойном старом Леопольде, что было очень благоразумно, потому что на смотре, длящемся два с половиной часа, нужна смирная лошадь.

— Вот, — сказала я лорду Мельбурну, — я доказала вам, что я могу объезжать войска на лошади и никогда не выеду в экипаже… пока совсем не состарюсь.

— Все прошло превосходно, мэм, — сказал лорд Мельбурн, отворачиваясь, чтобы скрыть волновавшие его чувства. Милый лорд Мельбурн! С каждым днем я любила его все больше.

Мне было очень жаль покидать Виндзор, но приходилось уезжать, так как я должна была открывать парламент в Лондоне.

Мое возвращение в Лондон несколько затянулось, так как мы останавливались по дороге в Брайтон, и только в ноябре я снова оказалась в Букингемском дворце, по которому уже соскучилась. Перед открытием парламента я должна была присутствовать на банкете у лорд-мэра в Гилдхолле.

Все это время мама пыталась переговорить со мной, я догадывалась, что этот разговор непременно коснется наших отношений с сэром Джоном Конроем, поэтому всячески избегала бесед с ней. Узнав о банкете, она написала мне записку, прося разрешить сэру Джону Конрою присутствовать на банкете. Я была изумлена. Разве она не знала о требованиях, предъявляемых сэром Джоном»? Лорд Мельбурн называл их шантажом. Я бы хотела покончить с этим делом и удалить сэра Джона из дворца, но премьер-министр был другого мнения.

«Королева, — писала мама, — должна забыть о неудовольствиях, доставленных принцессе». Я показала записку лорду Мельбурну со словами:

— Я терпеть не могу этого человека. И никогда не забуду, как оскорбительно он вел себя со мной, когда я была в его власти. — А теперь, — сказал лорд Мельбурн, — он в вашей власти.

— Но он все еще здесь. Мама говорит, что мое отношение к нему дает повод всяким толкам.

— Отношение людей, занимающих высокое положение, всегда вызывает толки.

— Она говорит, что мое упрямство вредит мне больше, чем сэру Джону.

— Вы чувствуете какой-нибудь вред?

— Нет. Он заслуживает всего, что произошло с ним. Это самый отвратительный человек на свете.

— Тогда не обращайте на него внимания… пока мы не придем к решению.

— Что мне ответить?

— Ничего. Проигнорируйте письмо вашей матери.

— Я бы хотела, чтобы мы с ним покончили.

— Так мы и сделаем… в свое время, а пока оставьте все как есть. Ничего не говорите, это самое лучшее.

Я вздохнула; как бы я хотела, чтобы все это кончилось? и мне не нужно было бы думать о сэре Джоне Конрое.

От мамы пришло еще письмо. «Мой ангел, это дело слишком затянулось. Я очень уважаю сэра Джона. Я не могу забыть, что он сделал для меня и для тебя, хотя он и имел несчастье не угодить тебе…»

Вот в этом-то и дело, мама, подумала я. Я не могу забыть, как он «не угодил» мне. А ваши отношения с ним глубоко шокировали меня. Никогда я не забуду того момента, когда, открыв дверь, я увидела их рядом и какие последствия имел этот инцидент для бедной Шпет.

Но я забыла обо всем этом, проезжая по улицам Лондона в Гилдхолл. Собралось много народа, чтобы увидеть королеву и выразить ей свою преданность. Я улыбалась и махала рукой со слезами на глазах. И поскольку я ехала в карете, они не могли видеть, какого я маленького роста. Хотя лорд Мельбурн был прав. Многие люди маленького роста очень преуспели, так что об этом не стоило беспокоиться. Меня принимали лорд-мэр, шерифы и члены муниципалитета. Я должна признаться, что полюбила такие церемонии, где я была в центре внимания и люди шумно выражали мне свою любовь.

От мамы пришла записка, по тону которой я поняла, что она сердита на меня. Оказывается, ей не предоставили положенное место за столом. Она должна увидеться со мной. Жестоко с моей стороны запираться от собственной матери. Она писала мне не как к королеве, но как к дочери.

Я встретилась с ней и снова почувствовала себя ребенком в Кенсингтонском дворце. Поведение мамы ясно показало, что она разговаривала не с королевой. Она дрожала от негодования и почти выкрикивала, что мое обращение с ней, с сэром Джоном Конроем чудовищно. Я неблагодарная, я забыла все, что она для меня сделала. Все это я слышала много раз, как она для меня всем пожертвовала, как мое благополучие было ее единственной заботой.

До того как увидеться с ней, я была склонна думать, что немного жестоко веду себя с ней. Я решила, что должна с ней чаще видеться. В конце концов, она моя мать. Но, когда я увидела ее в таком состоянии, все былое недоброжелательство вернулось, и мое сердце вновь ожесточилось. Она продолжала;

— Ты была так добра к вдовствующей королеве. Ты ее навещала. Ты позволила ей взять в Мальборо-хаус из Виндзора любую мебель, какую она только пожелала. Ты была готова на все для этой пятнистой старухи. Твоя мать — другое дело!

— Вдовствующая королева была добра ко мне, — сказала я. — Я всегда ее любила. Ей очень одиноко сейчас, она любила короля, и его смерть — большое горе для нее. Я хотела ей помочь, хоть как-то облегчить ее положение, насколько в моих силах.

— Ты всегда тянулась к ней. Ты всегда была против меня… твоей матери. Аделаида всячески старалась отнять тебя у меня.

— Ничего подобного.

— Все эти приглашения на балы… для того, чтобы выдать тебя за Георга Кембриджа.

— Ей хотелось, чтобы у меня было нормальное детство, чтобы у меня были какие-то удовольствия, чтобы меня окружали другие дети. Ей было известно, что моя жизнь в Кенсингтоне более походила на жизнь пленницы.

— Я никогда не слышала такого вздора. А эти незаконные… Фитц-Кларенсы… ты о них тоже позаботилась. — Они мне ничего не сделали плохого, — сказала я. — Тетя Аделаида считает их своими детьми.

— Ну и дура! Всем ты благоволишь, а твоя бедная мать, которая ухаживала за тобой, которая посвятила тебе свою жизнь… Я не дала ей договорить и холодно заметила:

— Мама, вы следили за тем, чтобы я была одета и сыта. Но вашей целью было через меня стать регентшей. Поэтому я представляла для вас важность… не сама по себе… но как объект, посредством которого вы достигли бы цели. Вы всегда отставляли меня в сторону — это было нелепо, вы не могли удержаться, чтобы не занимать главенствующего места, даже когда на церемониях люди приходили, чтобы увидеть меня. Они выкрикивали мое имя, а вы воспринимали это как приветствие себе. Но они приветствовали не вас. И не меня. Они приветствовали королевскую власть. Будем справедливы. Будем честны. Я теперь королева. Я не потерплю сэра Джона Конроя в моем штате и не позволю вам диктовать себе, как прежде. У вас есть свои апартаменты, и я прошу вас оставаться там, пока вас не пригласят.

Я повернулась и вышла из комнаты, оставив ее пораженной и озадаченной. Теперь у нее не должно было оставаться сомнений в моей твердости. Я была королева, и она должна была мне повиноваться. Десять дней спустя я открыла парламент.

Во время первой сессии парламента обсуждался цивильный лист, и, к моей радости, мне выделили 385 000 фунтов в год — 60 000 на мои личные расходы. Это было на 10 000 больше, чем получал дядя Уильям, и это было очень приятно. Теперь я была богата, но Лецен воспитала меня в бережливости, и я знала, что никакого богатства не хватит, если быть расточительной. Я не должна походить на отца, после смерти которого осталась бездна долгов. Некоторые долги сохранились до сих пор, и первое, что я должна была сделать, это заплатить их из своих личных средств.