Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2 Страница 30

Напоследок Порций призвал женщин состязаться друг с другом истинными достоинствами, а не бесстрастными шелками и каменьями, в равной степени служащими дурным людям и хорошим, одинаково сверкающими и на почтенной матроне, и на залапанной потаскушке. «Оппиев закон отменять ни в коем случае нельзя!» — провозгласил еще раз Катон и сошел с ростр.

Затевая это предприятие, консул располагал бесспорной поддержкой среди трибунов, так как не только главные исполнители действа Марк Фунданий и Луций Валерий, но и их коллеги сходились с ним во взглядах. Однако дело приняло такой широкий размах, что трибуны заколебались в выборе позиции. Обеспокоенные вначале нобили, увидев затем, какой оборот принимают события, вознамерились использовать происходящее в собственных целях и «Женскою войною» скомпрометировать Катона. Получив посулы в благорасположении от аристократов, трибуны перешли на их сторону. Кроме того, в силу своей молодости, они возжаждали стать кумирами всех женщин Республики. Такие расчеты и такие эмоции сделали их ярыми поборниками женских свобод, и они уже искренне повели борьбу за отмену Оппиева закона. В первую очередь это относилось к Луцию Валерию, которого нобили и выставили в качестве главного официального оппонента Катону.

Луцию очень хотелось отличиться и доказать, что плебеи тоже могут с достоинством носить звучную фамилию Валериев, каковую его предки, по-видимому, получили как вольноотпущенники Валериев-патрициев. Поэтому он вложил в ответную речь не только ум и подсказанные сенаторами мысли, но также — душу и вдохновение. Трибун выступал артистично и очаровал толпу, хотя порою нелепо переигрывал, чем вызвал нарекания более искушенной части публики.

Начал Луций с оправдания женщин, якобы оклеветанных Катоном. Он перечислял их немалые заслуги перед государством за пять веков существования Рима и воздавал должное проявленным ими крепости духа, самопожертвованию и патриотизму. При этом он намеренно упустил из виду, что Катон не отрицал этих качеств в женщинах, а наоборот, защищал их от разрушительной ржавчины богатства. Затем трибун перешел к рассмотрению вопроса о самом законе Оппия и, любезно соглашаясь с консулом в необходимости трепетного отношения к законам вообще, подчеркнул, что в данном случае разговор идет не об упорядоченном закреплении выработанных жизнью правовых норм, а всего лишь о временной мере, вызванной чрезвычайными обстоятельствами войны. «А потому, с устранением экстремальных условий, должны быть упразднены и порожденные ими следствия, — с упоением, заливаясь на рострах, как соловей на жердочке, выводил молодой оратор. — Грубо вторгаясь в жизнь, война искажает все области нашего бытия, включая и право. Есть законы вечные, а есть такие, которые призваны служить лишь для войны. По-разному приходится править государством в мирную эпоху и в годину бедствий, как по-разному надлежит управлять кораблем в шторм и в тихую погоду!»

Доказав преходящий характер Оппиева закона, Валерий тут же обрек его на смерть и снова возвратился к волнующей юношескую душу теме. Он опять заговорил о женщинах. Описав вкратце их жизнь, Луций пролил слезы над горькой женской долей, лишенной радостей ратных побед, восторга триумфов и азарта политической борьбы. По его словам, всего-то и осталось утешения у этих обиженных созданий, что золото да пурпур. Далее его речь густо окрасилась цветом тарентинских моллюсков. «Выходит, тебе, консул, можно даже коня покрывать пурпурным чепраком, а матери твоих детей ты не позволишь иметь пурпурную накидку! Что же, даже лошадь у тебя будет наряднее жены?» — едва не рыдая, возмущался Луций, сам делаясь пурпурным, как упомянутая попона на консульском коне.

Заканчивая столь прочувствованное выступление, он успокоил сомневающихся мужей напоминанием, что они, мужья, и есть главный закон для жен, а не какие-то там записки Оппия, и потому каждый из них всегда волен сам запретить своей подруге любое излишество.

Речь Катона была ярче и разумнее, но на этот раз он проиграл, точно так же, как недавно в вопросе о судьбе Испании проиграл Сципион, хотя выглядел убедительнее в ходе дискуссии и защищал более справедливую позицию. Так произошло потому, что сегодня Порций протестовал против корысти, тогда как прежде торил ей дорогу. Именно богатство одной своей гранью — роскошью сокрушило Катона, а не Валерий или Фунданий.

Итак, собрание большинством голосов отменило закон Оппия, и провожаемый злорадством Катон поспешил покинуть форум, затем — Рим и вообще — Италию, отбыв в свою провинцию, а женщины еще шустрее консула побежали к сундукам наряжаться.

2

Катон провел испанскую кампанию именно так, как мог и должен был это сделать Катон. Едва прибыв на место, он удалил из войска подрядчиков, занимающихся закупками продовольствия для армии, самодовольно провозгласив при этом: «Война сама себя кормит!» После чего сразу же отправил солдат грабить поля и селения иберов.

Привыкшие к иному обращению испанцы были ошеломлены таким поведением римлян. Ведь они, народы левобережья Ибера, издавна являлись их союзниками и если уж теперь подняли восстание, то только будучи выведенными из терпения злоупотреблениями недавних друзей. Иберы полагали, что Рим прислал к ним консула с намерением беспристрастно разобраться в сложившейся ситуации и упорядочить их взаимоотношения с пришельцами на основе справедливости. Увы, они ошиблись, однако даже и сейчас, видя, как пылают родные села, все еще не осознавали масштабов своих заблуждений, они до сих пор надеялись, что гримаса войны явлена им для устрашения, как лишний довод для последующих переговоров, они пока еще не поняли, что к ним прибыл отнюдь не Сципион, а антипод Сципиона.

Тем временем более воинственное население глубинных районов страны перешло к активным действиям. В верховьях Ибера сложилась мощная антиримская коалиция из нескольких племен. Лишь илергеты, раньше познавшие на собственном опыте, какова участь мятежников, пытались сохранить верность заморскому союзнику, но, не будучи в силах совладать с давлением соседей, оказались вынужденными обратиться за помощью к консулу.

Римский лагерь посетило представительное посольство илергетов, в знак особого доверия к союзникам включавшее в себя царского сына. Выслушав делегацию, Катон похвалил иберов за преданность, но, отвечая на конкретную просьбу, развел руки: выслать им подкрепление он не мог, так как готовился к генеральному сражению с приморскими племенами. Тогда илергеты сознались, что без римской поддержки они не смогут противостоять превосходящим силам неприятеля и должны будут принять его сторону, чтобы не погибнуть всем народом. После такого заявления Порций передумал и объявил, что отправит к союзникам аж треть войска.

Немедленно началась погрузка воинов и снаряжения на речные суда для доставки подкрепления в страну илергетов. Обрадованные послы с доброй вестью поспешили домой, правда, не все, поскольку Катон прибег к пунийской хитрости и оставил юного царевича у себя в качестве заложника, тем самым надолго отучив илергетов доверять римлянам.

Едва посольство скрылось в лесных дебрях, консул, усмехаясь наивности испанцев, вернул солдат на берег и стал заниматься прежними делами, предоставив илергетов произволу судьбы.

Подобно древнему римлянину, который, выступая за черту померия, преображался из гражданина в безжалостного хищника, подобно представителю любого из первобытных обществ, являвшихся субъектами глобальной борьбы коллективного отбора, Катон, покидая Отечество, оставил на родине честь, совесть и достоинство. Уезжая из Италии добрым семьянином, честным гражданином, мудрым сенатором, он прибыл в Испанию врагом всего живого. Плебейская душа Катона замкнула его могучие способности в тесную оболочку родоплеменного мировоззрения, не позволив им выйти на космический простор и объять весь свет. Он не чувствовал себя хозяином ойкумены, не ощущал себя, как Сципион, гражданином всей Средиземноморской цивилизации, он был только членом узкой общины, вырвавшимся на краткий миг в чуждый, непонятный и насквозь враждебный мир, чтобы набить свой мешок попавшимся под руку добром и скорее возвратиться к родному порогу, укрыться в собственной скорлупе. В соответствии с таким миропониманием испанец или галл рассматривался им, с одной стороны, как противник, соперник в потреблении материальных ценностей, а с другой — как дикарь, варвар, на которого не распространяется родовая мораль, направленная лишь на ближнего, и в обращении с которым, следовательно, допустимы все средства, ведущие к непосредственной, утилитарной цели.

Такой была психология Катона, таковым было его естество. Разум же этого человека усвоил космополитические тенденции своего времени и стремился объять необъятное. Итогом борьбы противоречивых начал личности Катона стала настойчиво претворяемая им в жизнь идеология и политика.