ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ Страница 30

Он приехал в Москву в разгар запущенной в 1949 г. кампании против космополитов. Слово это простым людям понятно не было, и что оно означает, толком никто объяснить не мог. Но раз партия нашла очередного врага, его надо было, как и предыдущих, уничтожить. На сей раз это было не так трудно, т. к. у большинства „коснополитиков”, как называли новых врагов трудящиеся, были еврейские имена, которые, старательно раскрывая псевдонимы, газеты выносили на свои страницы. Поиску новых врагов были посвящены повседневные проработки. „На одном из таких избиений в Харькове измученный вконец „прорабатываемый” поднялся на трибуну и сказал: „Вы меня убедили, товарищи. Я понял, что я действительно не наш человек!” Эта фраза: „Я не наш человек” вошла в поговорку”.

Прикрывая очередное гонение на литературу нападками на „космополитизм”, партия подвергала всенародному шельмованию появившуюся в ходе войны и после нее плеяду писателей и критиков, пытавшихся в своем творчестве хоть как-то отразить правду жизни, осмыслить ее по-своему, но и именно поэтому не вписывавшихся в схему социалистического реализма, который А. Камю определил как двойную мистификацию, ложно отражающую то, чего не существует в природе. „Винтикам”, как недавно назвал вождь советских людей, не полагалось задумываться, а следовало смотреть прямо вперед, радуясь восхождению к зияющим высотам светлого будущего. Никакого нытья, только бодрость и неколебимая вера в мудрость партии. Демонстрируя эти чувства на следующий день после сталинской речи, сотрудники московского Центрального аэродинамического института продефилировали по его коридорам, скандируя: „Мы винтики, мы шпунтики”.

Вместо владевших прежде человеком чувств любви, гордости, жалости, нежности, мук ревности, страдания „эра социализма создаст новую серию состояний человеческой души”, утверждал в 1937 году герой романа Ю. Олеши „Зависть” Иван Бабичев. Теперь эта эра наступила. Те, кто не прославлял ее, объявлялись врагами, которых, чтобы подчеркнуть их чужеродность, называли „беспаспортными”, „безродными” и „антипатриотами”. Суть этого в том, чтобы убедить всех, что несмотря на английское и американское вооружение, несмотря на американскую свиную тушонку, сухое молоко, яичный порошок, шоколад, вкус которых помнили все, кому эти продукты помогли в войну выжить, американскую одежду и обувь, которую все еще носили, „студебеккеры”, все еще ходившие по дорогам, Запад, как трубили повседневно марксистские идеологи, окончательно загнивает и пример брать с него нечего. Все самое лучшее, самое передовое — в сталинской державе.

Делается все, чтобы остались тайной цифры американских поставок, без которых, особенно в первые самые критические месяцы войны, Красной Армии вряд ли удалось бы выстоять. В Советский Союз только из Соединенных Штатов, не говоря о Канаде, Великобритании и других союзных странах, было отправлено: 14, 018 самолетов, 409,526 грузовиков и джипов, 13, 303 танков и самоходных орудий, 35, 170 мотоциклов, 135, 633 пулеметов, 36, 871 полевых радиостанций, 659, 051 тонн муки, 272, 009 тонн консервов свиной тушенки, 77, 352 тонн сухого молока, 121, 144 тонны яичного порошка. И это далеко не все. Было поставлено много различных материалов, оборудования, боеприпасов, металлов, одежды и обуви. Позднее Хрущев признавал:

„Вся наша артиллерия была на американской тяге. Я помню уже потом, говорил уже после смерти Сталина, я говорю, давайте мы, я говорю, сейчас все машины, которые мы, значит, производим, давайте мы дадим военным, потому уже просто неприлично смотреть: парад идет, а тягачи — американские студебеккеры, значит, используются на Красной площади...

... Вот это я только хочу сейчас подчеркнуть тем самым, значит, какое количество мы получили этих машин. И представьте, если бы мы этого не получили, как бы мы наступали, как мы двигались от Сталинграда да Берлина, значит? Это я даже себе не представляю, значит”.

Наряду с кампанией против „беспачпортных бродяг” — космополитов продолжались и предыдущие операции по выявлению врагов, в которых комсомольскому работнику надо было принимать активное участие. Хотя самого Жданова уже в живых не было, но начатое им в

1947 году наступление на, как их называли тогда, „низкопоклонствующих” перед западной философией ученых продолжалось. Против преклонения перед иностранщиной была направлена и кампания за употребление русских слов вместо иностранных. Пострадала не только французская булка, переименованная в „городскую”. Дошло даже до того, что галоши предлагали называть мокроступами.

Собравшаяся на юбилейную сессию по случаю 225-летия со дня своего основания Академия наук пошла еще дальше в деле взбивания очередной волны патриотизма. Устами своего президента Сергея Вавилова она провозгласила приоритет России почти во всех областях науки и техники. Оказывалось, что все сколько-нибудь значительные открытия, от самолета и парашюта до трансформатора и электролампочек, были сделаны отечественными учеными. В то же время хитрый кремле-вец связывал в сознании обывателя воедино Россию и СССР, выставляя себя опять в роли ревнителя русского патриотизма.

Его слова на сей счет, вернувшись к себе после очередной встречи в Кремле, записывает в дневнике К. Симонов: „Если взять нашу среднюю интеллигенцию... профессоров, врачей... у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой”. Бранное до войны слово „патриот” вновь поднимается на пьедестал. Теперь оно закрепляет выраженную в военном кличе „В бой за Родину! В бой за Сталина!” не только преданность и любовь к родине, но, прежде всего, к тому, кто олицетворяет родину — Сталину.

Еще слышалось эхо лысенковского разгрома на сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук в июле-августе 1948 г. генетиков, один из которых брат президента Академии наук академик Николай Вавилов погиб в лагерях. Хотя, как признавал сам Лысенко, последователи его учения, отрицающего теорию австрийского ботаника и мона-ха-августинца Грегора Менделя и американского лауреата Нобелевской премии Томаса Моргана о значении генов и роль наследственности, составляли меньшинство, „благодаря большому интересу, проявленному партией и лично товарищем Сталиным”, им удалось добиться победы, последствия которой нанесли сельскому хозяйству такой же урон, как коллективизация и недавно закончившаяся война.

Это все лично касалось бывшего ставропольского колхозника, которого его партия пыталась убедить, что если следовать предначертаниям сталинского любимца Трофима Лысенко, то вопреки проискам всех этих менделистов-морганистов, чьи уже сами имена свидетельствовали об их инородности, удастся выращивать невиданные урожаи.

Еще не схлынула эта кампания, как Горбачеву пришлось включаться в другую. Вышла сталинская работа „Марксизм и вопросы языкознания”, в которой кремлевский горец опять, демонстрируя одну из важнейших функций вождя, свою вездесущность, свое недреманное око, наблюдающее за всем и всегда, свое незримое присутствие всюду и во всем, свое знание всего, высказался по такому, казалось бы малозначительному вопросу, как теория почившего за 16 лет до того акаде-мика-языковеда Н. Я Марра. Как будто не было более серьезных дел у руководителя государства, как будто благополучие в стране достигло такого уровная, что можно было позволить себе роскошь тратить время и на такие проблемы. Но в том-то и дело, что Сталин как раз и стремился создать такое впечатление. Все это делалось для того, чтобы отвлечь внимание „винтиков-шпунтиков” от истинных проблем, от дум об отсутствии улучшений в жизни, занять их несуществующими проблемами, которые для огромного большинства скудно питающихся и плохо одетых, живущих в перенаселенных квартирах людей не представляли никакого интереса.

Тысячи рабочих и предназначенных для досуга часов тратились на рассуждения о надстройке и базисе, на постижение смысла изреченного Сталиным суждения: „Надстройка не только отражает базис. Наоборот, появившись на свет, она становится величайшей активной силой... принимает все меры к тому, чтобы помочь новому порядку доконать и ликвидировать старый базис и старые классы”.

Если отбросить псевдотеоретический туман, то выходило, что кремлевский теоретик вопреки Ленину, доказывавшему в „Государстве и революции”, что государство начнет отмирать после революции, утверждал необходимость дальнейшего существования и укрепления государства. Такую явную ересь совсем не просто было объяснить пропагандистам, в числе которых был и Горбачев. Теперь становилось ясно, что совсем не такая уж малозначительная штука — это марровское языкознание, и совсем не напрасно потратил свое время, ввязавшись в филологическую дискуссию вождь, с тех пор прибавивший к своим многочисленным титулам звание „лучшего друга языковедов”. Диктатор своим „трудом” показывал, что не намерен был в угоду кисельным фантазиям классиков отказаться от такого надежного инструмента власти, как государственный аппарат и созданная им машина подавления.