Иван Ефремов - Таис Афинская Страница 30

— И ты не боишься говорить о богах, будто они люди? — тревожно спросила Таис, слушавшая бородатого не прерывая.

— Делосский учитель уже сказал тебе… кроме того, я — поэт, а все поэты поклоняются женской богине. Без неё нет поэта, он обращается только к ней. Она должна покориться правде его слов. Ибо поэт ищет истину, познает вещи, которые не интересуют ни Музу, ни Любовь. Она — богиня, но и женщина тоже, как ты!

— Ты говоришь мне, как будто я…

— Потому он и поэт! — раздался слабый, ясный голос позади. Оба вскочили, склонившись перед делосским жрецом. — Вы даже забыли, что Никтурос уже отразился в воде реки.

Бородатый, утративший свойственную ему важность, пробормотал оправдания, но делосец знаком остановил его.

— Поэт всегда должен идти против, в этом его сущность. Если нечто ещё могучее перезрело, омертвело, — его надо разрушить, и поэт становится разрушителем, направляет сюда удар осмеяния. Если что-то милое ещё слабо, не окрепло или даже уничтожено, — его надо создать вновь, влить в него силу. Тут поэт мечтатель, восхвалитель и творец! Так у него постоянно два лица, ещё лучше, если три, как у его Музы. Но горе ему и людям, если только одно. Тогда он — сеятель вреда и отравы.

— Осмелюсь возразить тебе, мудрец из Делоса, — бородатый вздернул голову, — почему ты говоришь только о поэтах? Разве философы не в равной мере ответственны за свои слова?

— Я не говорю о мере, которая равна для всех. Ты знаешь, насколько магия слова и звука сильнее тихого голоса софистов. Власть поэта над людьми гораздо большая, оттого и…

— Я понял, учитель, и опять склоняюсь перед твоей мудростью. Не трать больше слов.

— Нет, я вижу, ты ещё не достиг всей глубокой силы поэта, хотя и посвящен Пятью Лепестками Лотоса. Понятие стиха происходит из корня слова «борьба», но поэт в своем другом обличье ещё непременно разделяет воюющих. Он — примиритель, как велось издревле. Почему так?

Бородатый смущенно растопырил пальцы, выдавая этим жестом милетца, и делосец улыбнулся.

— Тогда слушай, и ты, Таис, тоже, ибо это поможет тебе понять многое. После воцарения мужских богов, пришедших с севера вместе с племенами, покорившими пеласгов «Народ Моря» пятнадцать веков назад — ахейцами, данайцами и эолийцами, беспокойный, самоуверенный мужской дух заменил порядок и мир, свойственный женскому владычеству. Герои-воины заменили великолепных владычиц любви и смерти. Жрецы объявили войну женскому началу. Но поэт служит Великой Богине и потому является союзником женщины, которая, хотя и не поэт сама, но Муза. А если Муза ещё и поэт, как Сапфо с Лесбоса, то достигает такой силы, что её творения уничтожаются мужчинами, а её саму топят в клевете, обвиняя в том, в чем всегда обвиняли сильных женщин слабые мужчины, — в любовной ненасытности.

Новые народы отделяют Солнце от Луны, мужского бога от Анатхи-Иштар, наделяя его полнейшим могуществом, считая началом и концом всего сущего. Ты только что говорил Таис, и правильно, что боги старой религии становятся злыми демонами в новой. Я прибавлю еще, что богини всё больше оттесняются прочь, как владычицы злых чар. Это происходит на востоке, и на западе, и в Элладе. Вместе с богинями уходит поэзия, уменьшается число и сила поэтов. Я предчувствую беды от этого далеко в будущем.

— Почему беды, могу я спросить тебя, отец? — сказала Таис, до сих пор молча стоявшая около мужчин.

— Единая сущность человека разрывается надвое.

Мыслитель-поэт встречается всё реже, а отдельные сущности его множатся в мире. Преобладает всё сильнее разум — Нус, Фронема, более свойственный мужчинам, вместо памяти — мнемы, эстесиса и тимоса — чувства, сердца и души. И мужчины, теряя поэтическую силу, делаются похожими на пифагорейских считалыциков или на мстительные и расчетливые божества сирийских и западных народов. Они объявляют войну женскому началу и вместе с тем теряют духовное общение с миром и богами. Они считают свои заслуги и грехи как деньги, расплачиваясь с божеством, и вместо очищения получают роковое чувство вины и бессилия.

— Когда же это началось, отец? Почему так случилось?

— Очень давно! Когда впервые человек взял в руки инструмент, оружие, создал колесо, он потерял веру в себя и стал надеяться на изобретенные им инструменты, всё более отдаляясь от естества и ослабляя свои внутренние силы. Женщина жила по-иному и больше сохранила себя, стала сильней мужчины в душе, в любви и знании всей сущности. Но довольно об этом, ночь наступила, пора идти.

Волнение участило дыхание Таис. Она пошла следом за мужчинами через небольшой дворик к каменному пилону, возведенному над уходящей в склон холма галереей. Некоторое время они шли молча, осторожно ступая в темноте. Затем Таис услышала, как бородатый поэт спросил делосского философа:

— Надо ли понимать сказанное тобой, что мы, эллины, несмотря на огромные знания и великое искусство, нарочно не стремимся создавать новые орудия и машины, чтобы не расстаться с чувствами Эроса, красоты и поэзии?

— Мне думается, что да, хотя, может быть, мы и не сознаем этого.

— Мудро ли?

— Если весь мир идет к разрыву поэта и философа, чувства и разума, к приятию всеразумного и всемогущего карающего бога, к уходу в полисы, под защиту стен и машин, тогда наш путь приведет к гибели.

— Но будет славная гибель! Нас воспоют в веках!

— Ты прав. Тысячи будущих лет Эллада останется прекрасной грезой для всех, чего-нибудь стоящих людей, невзирая на все наши недостатки и ошибки! Мы пришли!

Делосец остановился и обернулся к Таис. Гетера замерла. Философ ободряюще улыбнулся и взял её за руку, что-то шепнув поэту. Тот исчез в боковом проходе, а философ провел Таис в очень высокое круглое помещение, освещенное дымящимися факелами ароматического дерева. Он взмахнул рукой, и тотчас загрохотали невидимые барабаны. Они били громко, ускоряя темп. Вскоре грохочущие каскады звуков, обрушиваясь на Таис, заставили её вздрагивать всем телом, увлекаемым их ритмом и мощью. Философ наклонился к афинянке и, повысив голос, приказал:

— Сними с себя все. Сандалии — тоже.

Таис повиновалась не раздумывая. Делосец одобрительно погладил её по волосам, велел вынуть гребень и снять ленты.

— В тебе видна кровь Великой Ботини. Стань в центре круга.

Таис стояла так, вздрагивая от грохота, а делосский мудрец исчез. Внезапно, как бы из стен, вышли девять женщин с венками красных цветов на распущенных волосах, нагие как Таис, не египтянки, но и не эллинки, неизвестного Таис народа. Одна из них, старшая возрастом, крепкая, широкогрудая, с целой шапкой мелко вьющихся волос, с темно-бронзовой кожей, подбежала к Таис. Остальные построились кольцом вокруг.

— Делай как мы! — приказала старшая на хорошем койне, взяв афинянку за руку.

Женщины пошли цепочкой, высоко приподнимая колени и держа друг друга за распущенные волосы. Темп, ускоряясь, перешел в бег. Разъединившись, они закружились волчком — стробилосом, замерли, извиваясь в Игдибме — диком танце троянской богини, неистово вращая бёдрами, снова понеслись, запрокидывая головы и простирая руки, готовые обнять всю ойкумену. Барабаны уже не грохотали, а ревели, танцовщицы бесились в замысловатых движениях, хриплые выкрики пересохших ртов слышались всё реже. Одна за другой женщины падали на пол, откатываясь к стене из-под ног танцующих. Таис, отдавшая себя всю дикому ритуалу, не заметила, что осталась вдвоем со старшей танцовщицей. Восемь других валялись на полу в забытьи. Старшая продолжала плясать, залитая потом, с удивлением глядя на Таис, не отстававшую и лишь пламеневшую жарким румянцем. Неожиданно танцовщица остановилась, высоко подняв руки. Музыка, если можно было так назвать неимоверный грохот, смолкла. Оглушающая тишина нарушалась лишь вздохами валявшихся на полу танцовщиц. Старшая поклонилась Таис очень низко и издала резкий вопль. Упавшие поднялись, шатаясь на ослабленных ногах. Мгновение — и афинянка осталась одна, всё ещё трепеща с ног до головы и слыша только своё усиленное дыхание. Откуда-то сверху раздался голос делосского философа:

— Очнись, иди направо.

Таис заметила узкий, как щель, выход из круглой залы и пошла туда как в тумане. Позади с тяжёлым медным лязгом захлопнулась дверь. В абсолютной темноте Таис простерла руки вперёд, осторожно ступая. Вдруг сверху на неё обрушилась масса соленой воды, пахнувшей морем. Ошеломленная афинянка отступила, вспомнила про закрытую позади дверь и снова пошла. Проход поворачивал под прямым углом раз, другой. После первого поворота едва заметный свет мелькнул в углу. Мокрая с головы до ног, ещё не остывшая, Таис устремилась на свет и спустя несколько мгновений окаменела от страха. Она очутилась в круглой зале, похожей на прежнюю, но без крыши, уходившей колодцем в звёздное ночное небо. Всю площадь пола занимал бассейн с водой. Только там, где стояла Таис, была неширокая насыпь настоящей, морской гальки, наклонно уходившая в воду. Откуда-то дул ветер, маленькие волны плескались на гальке и крутили пламя единственного факела, бросавшего красные блики на черноту воды. Зубы Таис стукнули несколько раз, и она поняла, что дрожит от холода и от гнетущего чувства, которое могло быть только страхом, не осознанным, но укрепившимся в душе отважной афинянки после долгого и беспомощного ожидания чудовищного зухоса в подземелье Лабиринта, похожем на этот странный колодец…