Андрей Колганов - Йот Эр. Том 1 Страница 30

В октябре 1942 года постановлением Совнаркома и ЦК было разрешено половину нормы крупы и макарон выдавать картофелем и заменять картофелем печеный хлеб в соотношении 4 кг картофеля за 1 кг хлеба. Впрочем, для Ташкента, где картофель был значительно большей редкостью, нежели хлеб, это разрешение не имело практического значения.

Вместо мяса, если его вообще выдавали, нередко отвешивали субпродукты или селедку. К концу 1942 года его иногда начали заменять консервами или американским яичным порошком. Сахар по карточкам получить было почти невозможно, а если его и выдавали, то с заменой конфетами – слипшимися комками карамелек-подушечек. Нина так и не нашла ответа на вопрос – где же это было запасено такое количество этих подушечек, что их всю войну выдавали ташкентцам вместо сахара?

Маме становилось все хуже. Она уже почти не вставала и, поскольку возведение цехов Ростсельмаша подошло к концу, перестала выходить на работу – ее лишь изредка приглашали для консультаций. Это сказалось и на продовольственном положении семьи – мама перестала получать рабочую карточку.

4. Поляки

Еще до того, как произошли эти печальные события, как раз незадолго до начала учебного года, на пороге дома Коноваловых появился неожиданный гость. Прилично одетый, даже, по тогдашним временам, вызывающе прилично одетый человек, при виде которого на ум тут же приходило слово «господин», но уж никак не «товарищ». Русский язык его был безупречен, но тем не менее чувствовалось, что язык этот ему неродной.

– Добрый день, пани! – поздоровался он с порога, вежливо наклонив голову. – Здесь ли проживает семья пана Речницкого, я не ошибся?

– Никакие паны здесь отродясь не проживали, – отозвалась бабушка. – Но Яков Францевич Речницкий, если он вас интересует, и вправду тут жил, до того, как на фронт ушел.

– Все верно, – расплылся в улыбке незнакомец, – я ищу именно семью пана Речницкого! – отповедь по поводу «пана», он, похоже, решил пропустить мимо ушей. – Мы рады найти нашего соотечественника и оказать ему посильную помощь…

– Кто это – мы? – не слишком вежливо перебила Елизавета Климовна.

– О, простите, я не представился. Я имею честь выступать от имени командования Польской армии в СССР, – снова поклонился нежданный гость.

– Яков Францевич служит в РККА и никакого отношения к Польской армии не имеет! – не раздумывая, отрезала бабушка.

– Мы знаем, – взмахнул руками в примиряющем жесте незнакомец, продолжая источать любезность, – мы знаем! Но мы считаем своим долгом не оставить своим попечением семью соотечественника, попавшую в стесненные обстоятельства военного времени! Мы можем серьезно помочь вам с продуктами! Белый хлеб, мясные консервы, шоколад… – принялся перечислять он соблазнительно звучащие названия.

– Вот что, господин хороший, – сурово бросила Елизавета Климовна, не дав ему договорить, – убирайся-ка ты подобру-поздорову! А не то придется НКВД кликнуть!

При этих словах лицо незнакомца на мгновение перекосила гримаса, но он тут же взял себя в руки, повернулся и, не говоря ни слова, ушел.

– Бабушка! А почему ты от продуктов отказалась? – с некоторым недоумением поинтересовалась Нина, когда дверь за визитером захлопнулась.

– Потому! – сохраняя суровый тон, ответила та. – Знаю я такую братию. Помогут на копейку, а потом как бы всю жизнь не пришлось расплачиваться.

Затем, немного помолчав, она добавила:

– Приходилось уже слыхивать об этих поляках. Под городом стоят. Паны – они паны и есть. Думаешь, они о своих пекутся? Как бы не так! Солдатики-то ихние тоже впроголодь перебиваются, а офицерье в открытую продуктами торгует, ценности всякие скупает, девок себе за жратву на ночь снимает… – тут она осеклась и резко заключила: – Нет, с ними связываться – себе дороже! Не с добра они Яковом-то заинтересовались, не с добра. И вправду, в НКВД о них надо сообщить! Завтра же с Саввой переговорю.

5. Эвакуированные и беженцы

Еще с сентября 1941 года Ташкент стал наполняться эвакуированными. При общих военных трудностях жили они по-разному и снабжались по разным категориям, но всем нужна была работа. Кто имел рабочую или инженерную специальность, у тех обычно получалось устроиться на завод, тем же, кто специальности не имел, работа находилась не всегда. Артисты работали в театрах, на киностудиях, в концертных бригадах. Писателям было сложнее – далеко не у всех была возможность издаваться или подрабатывать журналистским ремеслом.

Очень плохо приходилось неорганизованным беженцам. Им тоже помогали, но эвакуированными занимались в первую очередь, для них в плановом порядке изыскивали какое-никакое жилье, а беженцам зачастую приходилось искать угол самим либо ютится в страшной тесноте, по несколько семей в одной комнате. Хуже всего было тем, кто при бегстве от наступающих немцев и последующих скитаниях остался без вещей, без денег, без документов. А как устроиться без документов на завод, тем более – на военный? А как без документов прописаться? Ведь карточки иждивенцев выдавались на основе данных прописки по месту жительства. Многие из таких беженцев не смогли никуда пристроиться, опустили руки и превратились в оборванных, вечно голодных нищих, опухших от пеллагры. Они просили хлеба под заборами и окнами домов у более счастливых – всего лишь полуголодных и полунищих. По утрам по Ташкенту проезжала арба и собирала трупы умерших на улицах за ночь, число которых возрастало в холодные зимние месяцы.

Эвакуированные из блокадного Ленинграда испытывали трудности другого рода – скорее моральные. Казалось бы, по сравнению с ничтожной блокадной пайкой и лютой ленинградской зимой здесь, в Ташкенте, они попали в довольно сносные условия. Но от блокадников нередко приходилось слышать, что в Ленинграде было, конечно, голоднее, но легче.

– Там мы все голодали одинаково, – говорили они. – А здесь живущим впроголодь с ума можно сойти от обилия жратвы вокруг, которая подавляющему большинству недоступна, только зря слюной исходишь. Да, как и везде, были у нас там всякие сволочи и мародеры, но они от людского глаза прятались. Тут же они совсем не стесняются…

И в само деле, базар и уличные дуканы дразнили рассыпчатым пловом с бараниной, наваристым лагманом, шашлыками… Светились окна коммерческих ресторанов, оттуда лилась музыка, и подгулявшие компании веселились вовсю. Спекулянты, вороватые чиновники, заведующие распределением каких-либо благ, просто воры, крутящиеся вокруг них проститутки – они чувствовали себя в военном лихолетье, словно рыба в воде. Время от времени кто-нибудь из них исчезал: кто получал нож под ребро, а от кого-то оставалась лишь запись в соответствующих документах – «приговор приведен в исполнение…» Но прочих это не останавливало – они спешили воспользоваться преимуществами своего положения, пусть и недолговечными.

По-разному встречало эвакуированных местное население. Кто-то откровенно ворчал:

– Наших всех на фронт забрали, а эти понаехали сюда, в тылу отсиживаться.

Для кого-то несчастные, заброшенные войной в Ташкент, представлялись лишь толпой попрошаек, с которых не следует спускать глаз, дабы они не стащили что-нибудь. И на случай, если что пойдет не так, бдительно поглаживали навершия пчаков, покоящихся в глубоких кожаных ножнах на поясе.

А кто-то гостеприимно распахивал ворота своих домов, добровольно теснился, чтобы разместить беженцев, помогал, чем мог, делился своей скудной пайкой, терпеливо учил, как освоиться в непривычном ташкентском быту. Многие брали в семьи сирот, которых наплодила война, и особенно многих взяли узбеки. Работавшие в артели имени Тельмана кузнецами Шаахмед Шамахмудов и его жена Бахри Акрамова усыновили пятнадцать детей разных национальностей. И это был не единичный случай. Тысячи семей в одном только Ташкенте обзавелись новыми детьми, а эти дети – новыми родителями.

Военное лихолетье проверяло людей и на прочность, и на чистоту души. Далеко не все выдерживали это испытание. Некоторые эвакуированные, особенно среди интеллигентов, не нашедших себе дела, спивались, расходуя последние остатки скудных сбережений и обменивая еще имевшиеся у них вещи на перцовку, которая поначалу была в Ташкенте довольно доступной. Эвакуированные в Ташкент почти три сотни писателей столкнулись с теми же проблемами, что и остальные. Прибывающих временно селили в гостиницах (кому повезло), в общежитиях и в неприспособленных для проживания зданиях учреждений, для размещения эвакуированных заставляли потесниться местных жителей. Начались свары, захват квартир побольше и получше, уплотнения. Затем, как обычно, писатели стали ревниво и неприязненно присматриваться друг к другу: как живут, во что одеты, где получают паек…

6. Корней Чуковский

Эвакуированный в октябре 1941 года в Ташкент писатель Корней Чуковский не принадлежал ни к тем, кто спивался с тоски, ни к тем, кто находил себя в мелочных сварах из-за пайков, столовых и квартир. Он нашел себя в активной общественной работе – постоянно носился то в местный Наркомпрос, то в Комиссию помощи эвакуированным детям, помогал устроить больных в санаторий, где хоть как-то можно было подкормиться, хлопотал о выделении какого-нибудь угла эвакуированным, принимал участие в судьбе сирот. У некоторых были живы родители, но они просто потерялись при бомбежках, хаотических пересадках и переездах. Именно Корнею Ивановичу первым пришла в голову идея записывать рассказы таких потерянных малышей, которые не в состоянии были назвать свое имя и фамилию, имена родителей, название города, где они жили, но вспоминали какие-то мелкие детали, по которым родители могли бы опознать своих: покосившееся крыльцо, деревья в саду, приметный дом напротив. Позднее на радио несколько лет шла передача, где читали такие истории, и это позволяло разлученным семьям воссоединиться.