Явдат Ильясов - Стрела и солнце Страница 30

Глядя ей вслед, люди шептали благодарственную молитву: в глазах простодушных горшечников и виноградарей Гикия символизировала благодать, посылаемую херсонеситам покровительницей Девой.

— Как хорош мой Херсонес! — сказала Гикия с непонятным для боспорянина радостным изумлением. — Правда, Орест? Каждое утро я вижу его словно в первый раз. И мне всегда хочется одновременно и петь, и плакать. Чудеса!

Она глубоко вздохнула и засмеялась.

Гикия долго водила мужа по улицам и рассказывала о. Херсонесе.

— Уже четыреста лет стоит наш город на Гераклейском полуострове Тавриды, — говорила женщина с гордостью. — Ты видишь — он с трех сторон окружен морем. Отсюда и его название[15].

Херсонеситы — племя дорийского корня, выходцы из Мегар, кровные родичи знаменитых спартанцев. Покинув Мегары, они построили на южном берегу Эвксинского моря город Гераклею. Через некоторое время там завязалась борьба между простым народом и знатью. К сожалению, знать победила. — Гикия опять вздохнула. — Демократам пришлось бежать. Они отправились на поиски новых земель, достигли этих мест и основали республику.

Херсонес со дня своего появления — город свободы. У нас никогда не было тиранов и царей. Мы называем царем верховного жреца. Государством правит народ. Правда, за четыреста лет некоторая часть херсонеситов так разбогатела, что теперь не желает подчиняться законам государства. Но народ держит их в узде.

…Странное дело — Гикия до сих пор не задумывалась особенно над достоинствами родного края: они были так привычны, обыденны, что считались сами собой разумеющимися и свободно, не задерживаясь, проходили мимо внимания.

И только теперь, смутно чувствуя в Оресте силу, неприязненно настроенную, враждебную республике, она как бы заново увидела Херсонес, осмыслила его порядки и с неожиданной горячностью, с неосознанной целью предупредить и заранее отмести всякие возражения, принялась расхваливать свой город.

— Посмотри на эти укрепления, — продолжала Гикия, указывая рукой на оборонительные сооружения.

Город прикрывала со стороны суши мощная стена со множеством громоздких полукруглых башен. Толщина стен, насухо сложенных из громадных, хорошо отесанных и с поразительной точностью пригнанных одна к другой глыб плотного голубоватого известняка, достигала восьми локтей.

— Сколько сил затратили херсонеситы, чтобы воздвигнуть их! И они надежно защищали город от врагов. Ни один вооруженный чужестранец, будь то скиф или грек, не ступал прежде по улицам Херсонеса.

Но затем кочевники усилились, захватили Прекрасную гавань, Керкинитиду, другие мелкие укрепления и осадили столицу.

Республике волей-неволей пришлось обратиться за помощью к понтийскому царю Митридату Евпатору. Полководец Диофант разгромил скифские войска. Херсонес избавился от варварского нашествия, зато попал под власть Понта.

С тех пор он много раз переходил из рук в руки, подчиняясь то понтийцам, то царям Боспора, то Риму. В этом наше несчастье. Избавиться от иноземных покровителей — стать добычей жестоких таврских и скифских племен. Просить защиты у других эллинских государств — поступиться независимостью.

Но внутренний уклад Херсонеса — нерушим. Хотя мы и делаем вид, будто добровольно покорились Риму, город как был, так и остается республикой. Рим далеко. У него немало своих забот. Он бессилен переделать наш строй. Народная власть в Херсонесе незыблема. Республика строго карает всякого, кто пытается нарушить раз установленный правопорядок.

— Херсонес пока что опять самостоятелен, — задумчиво проговорила Гикия и сама себя спросила: — Но до каких пор? Смотри, укрепления во многих местах обветшали. Камни от времени сдвинулись, вываливаются из своих гнезд. Но республика настолько бедна, что не может восстановить стены, — добавила она с грустью. — Ты слушаешь меня, Орест?

— Мгм, — буркнул метис.

Он устал, ему хотелось выпить чашу вина и лечь спать. Оресту до тошноты надоело слушать обо всех этих мегарцах, спартанцах, херсонеситах, боспорянах, понтийцах и римлянах, о вечной и, по его убеждению, бесполезной грызне богачей и простого народа.

«На кой бес мне нужно знать про твой Херсонес? — думал он с раздражением. — А ты, я вижу, слишком умна…»

Его неприятно удивила осведомленность дочери Ламаха. Женщине лучше бы сидеть дома и заниматься кухней, чем корчить из себя мудреца и пробовать разобраться в вещах столь темных, что в них сам дьявол не разберется.

Гикия и сама была озадачена — она говорит так разумно и складно! Никогда не приходилось беседовать о подобных делах. Оказывается, она немало знает.

Они вышли из города и спустились в гавань.

На рынке было немного людей: пятнадцать-двадцать местных скифов и тавров, пригнавших овец и коз — обменять на вино, рыбу, глиняную посуду, зелень, да несколько десятков старых греков, вынесших башмаки, поношенную одежду, горшки, мотыги, серпы и прочую мелочь.

Веселей товар был у более многочисленных рыбаков: кефаль, скумбрия, хамса, сельдь, белуга, осетр, ставрида, судак, морской петух — рыба с большой головой, широкими, словно крылья, грудными плавниками черного цвета и гребнем на спине; морской черт с бугристым черепом, огромной зубастой пастью и выдвинутой вперед нижней губой, весь красный, сужающийся к хвосту; морская собачка — диковинная рыбешка, похожая на мохнатого щенка.

Настоящая торговля начнется ранней осенью, когда на горных лугах подрастут ягнята, скифы снимут урожай пшеницы, ячменя, ржи, гороха, чечевицы, тавры остригут коз и зарежут быков, херсонеситы завалят рынок грудами крупных виноградных гроздьев, красных яблок, медовых груш, сладких фиг, сочных персиков, терпких маслин, граната, ореха.

В бухте покачивалось на легкой волне пять-шесть круглобоких торговых кораблей. Матросы грузили в трюмы связки кож, шерсть, громадные, выше человеческого роста, глиняные сосуды с маринованной рыбой, солью, укладывали на берегу черепицу, куски мрамора, мешки с посудой и тканью.

— Тут купцы из Гераклеи, Синопы, с островов Эгейского моря, — пояснила Гикия, окидывая гавань разгоревшимися глазами. — Товары идут к порогам Борисфена, на Крит и в Афины. Но, говорят, лет сто назад торговля в Херсонесе шла гораздо лучше, иноземным судам было тесно в этой большой бухте.

— Понравился тебе Херсонес? — спросила женщина, когда они, закончив осмотр города, возвращались домой.

— Т-тесно. — Орест вытер ладонью потное лицо. — Душно. Улей, а не город. И как в этих конурках умещаются двадцать тысяч человек?..

Сын Раматавы был отчасти прав — Херсонес был довольно мал для столь известного города и тесноват. На небольшом мысе сгрудились, налезая один на другой, шесть тысяч домов, и все же такое краткое, далеко не полное и не очень-то лестное мнение о Херсонесе ему внушили не действительные недостатки города, а собственное плохое настроение.

Гикия поняла это и оскорбилась. Что? Город, который вырастил Гикию, не пришелся по душе… не понравился… Кому же? Она не могла подобрать нужного слова. Как назвать человека, которого любишь, но сердишься на него? Все-таки она ответила бы ему резкой отповедью, если б вдруг не заметила Диона.

Керкинитидец, наклонившись, ополаскивал в бассейне лицо. Увидев Гикию, он уронил руки и выпрямился. Вода, сверкая на солнце, струилась по заострившемуся носу, по темным ввалившимся щекам, и дочери Ламаха показалось, что юнец плачет.

Сириск ругал сына всю дорогу.

— Болван! — ярился старик, шлепая по воде кормовым веслом. — Щенок! До чего довел себя из-за бабы. Неужели женщина стоит того, чтоб по ней так убиваться? А я-то думал, что он и впрямь болен. Тьфу!

После сегодняшней встречи с Гикией окаменевшее от горя сердце Диона отмякло. Он рыдал в голос, не стесняясь отца, захлебывался, давился слезами, рвал волосы, душил себя, чтобы прекратить безудержный плач. Но все бесполезно. Слезы брызгали из покрасневших, опухших глаз еще сильней, прямо как вода из фонтана.

Дион сам, пожалуй, не понимал, отчего плачет. Допустим, он не мог жить без дочери Ламаха. Но, во-первых, Гикия не подавала ему никаких надежд, обманувшись в которых, Дион был бы вправе голосить, как безутешная вдова.

Во-вторых, он ведь не сделал ни одной попытки заговорить, сблизиться с Гикией, открыть ей чувства. Не дарил женщине яблок, цветов, отрезанных локонов, не возлагал красочных венков у двери возлюбленной, не пел ей ночью ласковых песен.

Более того, случись ему остаться с дочерью Ламаха наедине, он лишь дрожал бы, не в силах промямлить и полслова. А потом удрал бы, красный от стыда и смущения, и минута позора, может быть, излечила его от напасти. Но Дион умел только плакать.

— Тряпка! — произнес старик с презрением и брезгливо сплюнул. — Ну, долго ты еще будешь хныкать? Выкинь дурь из головы! Дома накопилась куча работы. Поболтался — и хватит. Пора за дело приниматься.