Аркадий Савеличев - Последний гетман Страница 30

Как же отблагодарил профессор Ломоносов?.. Как всегда, своеобычно. Оды он Елизавете Петровне дарил, президенту же, имя его, впрочем, не называя, вирши весьма сомнительные. Под названием «Полидор». Там муза Каллиопа, «днепровская нимфа» Левкия и «тамошний пастух» Дафнис рассуждают о характере По-лидера. Таким вот образом:

Вчерась меня кругом обсталиПастушки с наших красных горИ с жадностью понуждали:«Каков, скажи нам, Полидор?»Я дал ответ: «Он превышаетСобой всех здешних пастухов».

Подлинный смысл этой пасторали как-то не приходил на ум гетману, да и президент Академии не слишком-то рассуждал о каком-то Полидора, но в светских кругах был повод для веселого шепота:

– Полидор? Пастух?..

– Он же превышает всех здешних пастухов!

– Как не превышать, дорогая, когда сам не так уж и давно был лемешевским пастухом…

– Но другие-то пастухи, выходит, и того хужей?

– Э! Их предки московские да и петербургские улицы сколько веков полами кафтанов мели, а нынешний Полидор…

– Да, да, и десяти-то лет не прошло!

– Так в «случай», как и его старший брат, попал…

– Ш-ш… Идут оба… Поклоны низкие, ниже некуда:

– Граф Алексей Григорьевич?..

– Ваше сиятельство, Кирилл Григорьевич!…

Как не склониться, когда из других дверей к ним совсем запросто, почти по-домашнему, подошла и Государыня. Ручку целуют, а она поощрительно:

– Ах, шалуны! Кирилл-то Григорьевич особливо… Можно насторожиться, но можно и вопросить:

– В чем же шалость, ваше величество?

– Как? Вы не знаете, что похвально вдохновляете пиита Ломоносова?

– Вы вдохновляете, ваше величество. Я как президент Академии обязан знать… – несколько льстиво потупился он, – я смею и публично напомнить:

Царей и царств земных отрада,Возлюбленная тишина,Блаженство сел, градов ограда,Коль ты полезна и красна!Вокруг тебя цветы пестреютИ класы на полях желтеют;Сокровищ полны кораблиДерзают в море за тобою;Ты сыплешь щедрою рукоюСвое богатство по земли.

– Нет, шалу-ун, шалун отменный! – удовлетворенно вскинула Елизавета Петровна светло-золотистую голову, и без короны светящуюся. – Однако ж мне, господин президент, всезнающие слуги докладал и, что твой пиит, без всякого на то соизволения, инкогнито, в Москву грянул?..

Чувствуя приближение внезапной грозы, старший брат постарался ловко увлечь Государыню к другой группе придворных, тоже страждущих лицезреть свою пресветлую благодетельницу.

Граф Кирила остался в некотором раздумье, чего слишком много думать, в своем характере – вальяжности не поощрял. Он, гетман и президент Академии, не решился бы приехать в Москву без высочайшего соизволения, а какой-то профессор взял да и сиганул прямо в Головинский дворец. Видели, видели лиходея. А вскоре и он собственной персоной предстал. Парадно и чинно одетый, но все же?..

– Господин профессор?

– Я, ваше сиятельство. Понеже, надо же фабрику стекла до ума рачительного доводить.

– Но разрешение? – ни я, ни начальник канцелярии – не давали?

– Истинная правда, ваше сиятельство. Но разрешение, в отсутствие ваше и в отсутствие Государыни, дал главноначальствующий Петербурга князь Голицын, а сенатская контора выдала документы на проезд. Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство.

Профессор Ломоносов поднаторел в придворных поклонах, вельмож многих знал, иногда и раскланивался довольно ловко. Все ж пребывающий в Москве президент посчитал за лучшее уединиться с ним в одну из дальних комнат необъятного Головинского дворца и там поспрашивать. Честно говоря, он был рад встрече с неугомонным бузотером, так, под шуточку:

– Прослышал я, господин профессор, что вы опять стулья это… ломо… носите? о чьи же головы, смею просить?

Ломоносов понимал настроение графа Разумовского, тоже не от хорошей жизни сбежавшего из Малороссии. Отвечал с самой малой субординацией:

– О свою башку. Мысли мои опережают деяния. Задумал фабрику цветных стекол, чтоб мозаику портретную выпекать. А какой я фабрикант? Ни денег, ни людишек для работы. Да и землица потребна, не на воздусях же Господних фабрику ставить. Кто вспоможет нищему профессору?

Хорош он был хоть тем, что не хитрил. Граф Кирила со Свойственной ему прямотой пообещал:

– Мое вспомоществование непременно будет. Надеюсь, что и Государыня благоволит к вам. Не одногодня это дело, посему прошу вечерком на чай ко мне. В Петровское, поелику возможно.

– Благодарствую, ваше сиятельство, за доброту и заботу, – поклонился профессор, – но ноги, ноги мои болезные…

– До Москвы донесли, а из Москвы до ближнего Петровского?..

– Э, ваше сиятельство, не обессудьте неотесанного архангельского мужика. Мука смертная для меня – шаркать по паркетам. Лучше похлопочите за грешного… «поелику возможно»…

Вроде как передразнил. Можно мысленно обозвать его дубиной, как он гетмана пастухом обозвал, но далек ли от истины пиит?..

Не помня зла, пред Государыней в самый подходящий момент веселости свое заступничество славно изложил. Она покладисто ручкой махнула:

– Полно, граф Кирила, всяким глупством меня отягощать! Сотворите сию бумагу с бароном Черкасовым, а меня больше не тревожьте.

Граф Кирила знал, когда со всей вальяжностью подойти: барон Черкасов тут же у царских ноженек крутился, слышал устный приказ. Встречая в дальних коридорах своего профессора, он многозначительно вздымал палец. Профессор хоть и вздыхал, но терпения набирался.

И поделом. Еще в Москве ему вручен был Государев указ, в котором говорилось:

«… Понеже есть довольно отписных на нас по размежеванию в Ингерманландии земель и крестьян, того для повелеваем нашему Сенату дать ему, Ломоносову, для работ к той фабрике в Копорском же уезде от деревни Шишкиной сто тридцать шесть душ и из деревни Калише двадцать девять душ, из деревни Усть-Рудиц двенадцать душ, от мызы Горье-Валдай из деревни Перекусихи и Липовой тридцать четыре души, всего двести одиннадцать душ., со всеми к ним принадлежащими по отписным книгам землями. И повелеваем нашему Сенату учинить по сему нашему указу и о том куды надлежит послать наши указы».

Чтоб не смущать «помещика Ломоносова» излишними реверансами, его сиятельство президент откланялся и тотчас же ретировался.

А «помещик Ломоносов» на крыльях полетел в свое поместье выложить из новоиспеченной мозаики свой самый лучший портрет – Елизаветы Петровны.

Были портреты и Петра Великого, и другие, но до президента Академии наук не дошло. Жить «помещику Ломоносову», охватившему своими архангельскими ручищами все видимое и невидимое, оставалось лишь несколько лет…

II

Сидя в гостиной у старшего брата, по холодной погоде возле камина, Кирила загибал холеные, белые пальцы:

– Первое услужение – Академия, второе – Измайловский полк, третье – это самое гетманство… Если, к примеру, твой Грицько служил у тебя, у меня, да еще у какой-то кумы – что бы ты с ним сделал?

Старший брат стукнул бокалом о столешницу:

– Да прибил бы, только и всего.

– А я – то, смекай, слуга сразу трех господ. Утром был в партикулярном[9] платье, дурных профессоров мирил, сейчас вот вознамерился измайловцем явлением своим порадовать, для чего мундир надел, а ежели еще гетманство вспомнить… Жупан потребен!

– Ну, не в жупане ж овчинном гетману ходить. Бархат да шелка потребны. Булава опять же… Где булава?

– В Глухове, брат, в Глухове. Хорош я буду – в Петербурге-то с булавой! Истинно, слуга трех господ!…

– Четырех, граф Кирила. Четырех! Иль я не в счет?..

Тут вскочили от стола, оба смущенные. Государыне, да в двери еще стучаться? Исстари так повелось: со своей половины да на половину «друга нелицемерного» запросто взад-вперед ходила. Шаги хоть крепкие, да туфельки домашние, атласные, мягкие. Заговорились, не слышали. Даже каблуков ее нынешней тени, Ивана Шувалова. Скромно позади стоял, вроде бы ни на что не претендуя.

Елизавета Петровна посетовала, тоже вроде как извиняясь:

– Камер-юнкеру надлежит, по изрядной его грамотности, помочь барону Черкасову в писании указов спешных, а в этом окаянном дворце нет другой некоридорной да теплой дороги… окромя твоей, граф Алексей.

Поклонился как ни в чем не бывало:

– За честь принимаю, Государыня. Не изволите присесть к огню?

Она несколько замялась, но взяла себя в руки: