Михаил Ишков - Семирамида. Золотая чаша Страница 30

У главных ворот Дамаска вавилонское посольство без лишней помпы встретили жрецы грозной Ашерту. Сарсехим с поклоном передал верховному служителю богини — архигаллу — священную реликвию. Любопытствующих было немного, редкая стража, опираясь на копья, откровенно скучала.

Вавилонян разместили в знакомой уже казарме. На этот раз всем, кроме Сарсехима, запретили выходить в город. Евнуха поместили в отдельную комнату, отделенную от остальных помещений глухой стеной. Одна из дверей выводила отсюда в город. У порога постоянно торчал часовой.

Спустя неделю лазутчики, прискакавшие с северной границы, подтвердили, что Салманасар все также продвигается по левому, противоположному по отношению к Дамаску берегу Евфрата.

Между тем город, несмотря на все грозные заявления Бен-Хадад, самозабвенно готовился к осаде. Горожане, их женщины и дети, с удивлявшим евнуха легкомыслием и бессмысленным, когда дело касалось столкновения с ассирийцами, энтузиазмом с утра до ночи трудились над совершенствованием оборонительных сооружений. С песнями и уханьем толкли босыми ногами особого сорта глину, при застывании становившуюся прочнее камня; перебрасываясь шутками, заделывали трещины в крепостных стенах. Варили смолу, углубляли рвы и ставили колья, которые должны были затруднить подступы к стенам и подкат таранов. Никого не надо было подгонять, даже самых высокопоставленных иеродул[12], которые с тем же азартом, с каким зарабатывали средства на содержание храмов, подносили камни, укладывали хворост в вязанки. Против обмазанных смолой вязанок, если смочить их маслянистой нафтой, Добываемой на востоке Сирии, в пустыне, не мог устоять ни таран, ни штурмовая башня, сколько не поливай его водой. Жители связывали свои надежды с могучим илу Бен-Хадада, доказавшим своим ненасытным сладострастием, что боги по — прежнему верят в него.

Что касается оргий, то даже страх перед ассирийцами не заставил разнузданных горожан полностью отказаться от этого развлечения.

По всему выходило — Дамаск будет трудным орешком для Салманасара. Цена победы может оказаться для ассирийцев непомерно высокой.

Как-то в казарму, в которой разместили вавилонян, заглянул начальник царской стражи Хазаил и предупредил Сарсехима.

— Воина из твоей охраны видели в городе. Схватить не успели, удрал. Он ловок и умеет бить кулаком. К сожалению, лица не разглядели. Предупреди, если такое повторится, всем вавилонянам отрубят головы, а вас двоих посадят в подземную тюрьму.

Сарсехим, перепуганный до смерти, позвал Ардиса, передал ему слова красавчика. Прикинули, кто это мог быть? По всему выходило Буря. Кликнули Бурю. Тот долго не появлялся, а когда зашел в комнату, где на полу лежал протертый до дыр ковер, принял независимый вид и сложил руки на груди.

Сарсехим сразу начал с ругани — как ты, сын собаки, посмел нарушить приказ? Как отважился покинуть двор?! Ардис жестом остановил евнуха и спросил по — своему. Буря ответил на родном языке, после чего Ардис перевел.

— Он влез на стену, чтобы взглянуть на город, а какая-то девица, увидевшая его, пригласила спуститься вниз. Не он один мается без женщины.

— А в зиндане не хочешь маяться? Предупреди этого непутевого — нам нет дела до этой войны, до этого города. Нам нет дела до Шаммурамат, а ей нет никакого дела до сына Гулы.

— У нее родился сын? — заинтересовался Буря.

Евнух схватился за голову.

— Какое тебе, сын греха, дело, кто родился у супруги Ахиры!

— Ага, у супруги, — кивнул Буря. — У бесстыжей распутницы и кровожадной ведьмы!

Тут уже и Ардис не выдержал и предупредил земляка.

— Добавишь еще слово — пожалеешь.

Буря без спроса вышел из комнаты.

Ардис развел руками.

— Парень молодой, здоровый. Ему нужна женщина. Ты спроси Хазаила, почему к нам не пускают женщин?

На следующий день Сарсехим отправился в гости к знакомому смотрителю, надеясь выведать у него, где Бен-Хадад прячет Гулу и наследника. Тот радостно встретил старого друга и дружески посоветовал вавилонянину «не совать нос в эту грязную историю». Он, смотритель, конечно, не выдаст старого друга, чего нельзя сказать о других придворных. Каждый из них мечтает донести царю о чем-нибудь «существенном».

— Это существенное? — удивился Сарсехим.

— Младенец — наша надежда, — туманно ответил смотритель. — Он светится, словно божество. Он растет не по дням, а по часам. Играет с Ахирой и со щенками. Там много собак, так что никто из чужих не сумеет безнаказанно подобраться к этому месту.

Сарсехим не стал испытывать судьбу, и, чтобы загладить неловкость, обратился к хозяину с просьбой.

— Нет ли у тебя, дружище, на примете ладной и здоровой девки, пусть даже из продажных, которая могла утихомирить моего слугу из скифов? Парень страшно мучается, того и гляди выкинет какую-нибудь штуку — например, сбежит из-под охраны, тогда нам всем несдобровать.

— Ну, этого добра у нас в Дамаске навалом! — похвалился смотритель. — Тебе какую, подешевле, подороже.

— Ты не понял, — объяснил Сарсехим. — Парень страдает от неразделенной любви, а ты сам знаешь, какой пагубной может быть такая страсть. Ему нужно такая, чтобы взяла его за живое. Тут деньгами не поможешь.

— Ты имеешь в виду, что если девка ему не понравится, придется подыскивать другую, а платить заранее ты не намерен?

— Можно и так сказать, — согласился Сарсехим.

— А велика ли будет плата?

— Не обижу.

— В таком случае могу посоветовать тебе мою племянницу. Девица на выданье, ей надо зарабатывать на приданное, а как это сделать, когда воины ушли из города.

Сарсехим усомнился в искренности хозяина — не желает ли он подсунуть порченую смокву, однако тот предупредил — если девка не подойдет, то и платить ничего не надо.

Добираясь до злополучной казармы, Сарсехим удивлялся простодушию сирийцев, которые в преддверии грядущего нашествия озабочены тем, как помочь родственнице поскорее выйти замуж. Оставалось только руками развести и задуматься о человеческой глупости, чем Сарсехим и занялся в своей комнате, отделенной глухой стеной от других помещений, где располагались его спутники.

Ближе к вечеру Сарсехим потребовал ужин. Плешивый и одноглазый раб, вероятно, подобранный специально, чтобы досадить евнуху, приволок скудную пищу. Сарсехим забрал глиняную миску с кашей, пучок чеснока и пучок лука, ломоть хлеба и прогнал урода. Оставшись в одиночестве, покопался в своих запасах и достал кувшин с вином. Отведав вина, примирился с действительностью. Потом сполз со скамьи, улегся на циновку и задремал. Проснулся оттого, что с улицы в комнату без стука вошел громадного роста человек, с ног до головы укутанный в темный походный плащ.

Сарсехим еще успел развязно предупредить его — приятель, не ошибся ли ты дверью? — как в следующее мгновение гость, размотав бурнус, скинул его с плеч и бесцеремонно расположился на скамье.

Евнух тут же встал на колени и громко, чтобы было слышно, ударился лбом о высохший глинобитный пол. Со страху отметил, что плешивый раб, подметающий в комнате, жалеет воду для разбрызгивания. Это могло означать что угодно, но евнух, привыкший проникать взглядом в суть вещей, сообразил, что такая нерадивость не может быть случайной.

Час пробил. Сейчас его поволокут в подвал.

Бен-Хадад долго изучал спину Сарсехима, потом спросил.

— Долго будешь валяться?

Евнух осмелился поднять голову.

— Что желает великий государь?

Бен-Хадад хмыкнул.

— Зачем ты хотел видеть Гулу?

— Ты не поверишь, великий государь.

— Конечно, не поверю. Разве можно верить вестнику несчастья?

Сарсехим не мог скрыть удивления — Государь желает сказать, что я плохо служил твоей милости?

— Нет, государь хочет сказать, что всякий раз, когда ты появляешься в Дамаске, здесь происходят странные вещи. Ты извилист, евнух, как извилисты твои хозяева, начиная с Закира и кончая Салманасаром, ты воистину посланец Эрры[13], но об этом после. Ты не ответил на мой вопрос.

— Я привез ей письмо от матери.

— Где оно? Я сам передам его Гуле.

Сарсехим встал, торопливо порылся в своих вещах и достал ларец. Изящно, как умеют только дворцовые евнухи, он с поклоном передал сундучок царю. Тот взял его и, даже не взглянув, отложил в сторону.

— Что еще?

У Сарсехима был готов ответ и на этот вопрос.

— Мошенница, сумевшая избежать испытания, просит передать, что она прощает сестру и не желает ей зла. Она желает ей благополучно разродиться и подарить тебе, великий царь, наследника — богатыря.

Лицо Бен-Хадада на глазах начало наливаться кровью, тем не менее, голос его оставался невозмутимым, и задушевным, как у льва, обращающегося к убегающей жертве — куда же ты мчишься, глупенькая?