Николай Задорнов - Первое открытие [К океану] Страница 31

Кругом снега лежали по ложбинкам, а Иван, голый, белый, тучный, стоял с крестом на шее у обледеневшего по краям потока.

— Эй, Иван! Купаться пришел? — крикнул Алешка с телеги, запряженной двумя конями.

— Окаянный! — отозвался Кандинский.

— Погоди, мы из тебя, пузатого, кишки-то выпустим!

— Погоди, еще будет тебе! — кричал Алексей. — Твои грехи-то знаем!

Вчера Иван орал на них, когда вокруг был народ и все его боялись, и вровень со всеми струсили и Карп с Алешкой. А сегодня самыми последними словами ругали его казаки и грозились повесить или привязать к хвосту дикого коня, пустить степью и материли, материли на все лады.

— Растрясем по камням...

Кандинский голый стоял среди камней и угрюмо молчал.

Потом Иван пришел в деревню. И опять, дико ругаясь и размахивая кулаками, плюнул в лицо старосте, вскочил в тележку, кричал на народ, грозился бить.

Загремела тележка, застучали кованые копыта, завыл верховой в тулупе, надетом на голое тело.

Иван уехал.

«Варнаки! — думал он. — Им только попадись — зарежут».

А на площади еще долго дружно ругал его народ и удивлялся, как в таком человеке в избытке уживаются ум с дурью.

— Ну, что, ребята, зачем в Иркутске были? Кто призывал? — спрашивал Скобельцын у Алексея Бердышова, когда казак возвратился на Усть-Стрелку. — Долго ж там вас держали... А у нас учения большие назначены. Выезжать всем на Верх-Аргунь... Не слыхал?

— Ниче, паря, не знаю, — ответил Бердышов.

— А что, какой губернатор-то?

— Какой? Рыжеватенький такой, маленько будто лысеет, но молодой, однако, мы ровесники. Шустрый такой, проворный, паря, как хорек.

— Ну, слава богу, что русский! А то старый-то губернатор немец был. Везде немцы! — вздохнул Скобельцын и зевнул в кулак. — Что у них в Петербурге, немцам все продались, что ль? Ох-хо-хо! Так, значит, вы у губернатора были? Сам допрашивал?

— Кто тебе сказал? — встрепенулся Алексей и поглядел испуганно в хитрые глаза атамана. — Паря, ловко, ловко ты, однако, допытываться!

Глава двадцать вторая

В КЯХТЕ

«Грозятся мне!» — вспоминал Кандинский брань казаков.

Хотел пойти в погоню, содрать с живых шкуру, да что толку! От своих людей узнал Иван, что оба аргунца ездили в Иркутск, вызывало их начальстве по какому-то важному делу.

«Какое может быть у казаков важное дело в тайне от меня? На Кандинского доносить! Что еще?.. — И не мог придумать Иван, на кого, кроме как на него с братом и на Размахнина, могли жаловаться казаки... — Карп мужик заводский, мог напеть про горных! Тем поделом! Горные инженеры свили себе гнездо на Шилке, тридцать тысяч крестьян держат на безделице и живут с того. Хорошо бы Муравьев горных тряхнул! Ироды, кровососы! — думает Иван. — А я выжду. Потом все узнаю, все равно свое возьму. Эх, Муравей, Муравей...»

Голая степь. Вдали низкие хребты, холмы; буряты пасут скот. У Ивана торговля идет по всему Забайкалью, богатые дома и магазины стоят в Нерчинске, в Кяхте, в Нерчинском заводе, и лавки по всем большим селениям и по горным заводам. Тысячные стада скота пасутся в степях.

Неделю, другую ездит купец по деревням и по заводам. Заводы — те же деревни, только казенное заведение дымит. Дома, черные от копоти, расползлись над прудами по косогорам. Мужики землю пашут, ломают руду, возят дрова, березовый уголь...

Иван всюду дома. Везде услужливые руки напоят его, накормят, постелят ему пуховую постель. Велит Иван — баня готова, сведут, попарят. А на столе уже самовар.

В Нерчинском заводе Иван заехал к брату Тихону. Вместе когда-то делали фальшивые бумажки да еще хвалились: мол, свой двор монетный, бумажных дел фабрика.

«Вот этак-то всегда в далеких наших местах», — думал Иван глубокой ночью, сидя, поджав ноги, на кровати...

Не спалось.

«Живет человек, возьмет силу, и кажется ему, что он власть, что нет ему преграды. Заведет разбой, контрабанду, торговлю, всех поит, всех пугает. Деньги станет делать... Все испробует, что только желательно, во всем выкажет нрав и волю. Мало своей земли — перекинулись в Монголию, там торговали с китайцами, сдружились, от них везли контрабанду. И в ум не придет, что надо потом отвечать... Это я-то отвечать? Да тут на тысячи верст души живой нет. Про ответ и думы не было. И вдруг теперь грохнет... Ах ты, Муравей...»

— Давно мы с тобой не видались! — толковал Тихон поутру. — А слышно, нынче большие учения казачьи назначены, и велено разнести об этом через приверженных нам лам на китайскую сторону. Однако генерал не к нам ли собирается?

— Едем-ка в Кяхту, — велел Иван.

— Из бурят эскадрон казачий составляют, — не унимался Тихон.

На тройках покатили братья по горной линии, держа путь на Кяхту. «Эх, задам я пир для Муравьева! Пусть только приедет в Кяхту! Я бы ему был помощником до гроба... Озолотил бы его...»

В городе у Ивана дом — та же крепость, что и в степи. В Кяхте живет семья Кандинского.

После полудня в доме переполох.

Сначала прибежал человек с почтовой станции: какие-то люди из Иркутска ищут дом Кандинских. И сразу подъехали два экипажа.

— К тебе, Иван, из Иркутска, — сказала монашенка-приживалка.

У Ивана сердце как захлопнулось.

— Ан не сдамся! — лязгнул старик зубами и вышел в кабинет. — Господи Иисусе!

Кабинет у Кандинского с хрустальной люстрой, весь в коврах. Зеркала и мебель из карельской березы пронесены на руках через всю Сибирь крепостными рабами, купленными нарочно для того в Перми. Иван любит хорошие вещи, любит в них труды и ум людской, понимает толк. Смолоду, бывало, подолгу сиживал над искусной работой, шел умом за резцом мастера, за кистью, за рукой.

Вошел Остен. Он в не виданном Иваном сером костюме, в высоких сапогах, толстый, крепкий, с веселым взором. Поздоровался, поклонился и подал письмо.

Старик Кандинский был тронут:

— Вот до чего! И в Англии про меня знают! А где же супруга? Милости просим! Мой дом — ваш дом... Хозяйка моя рада будет. И слугам место найдется.

Остен бегло говорил по-русски. Учили его в Лондоне купцы, жившие прежде в России и торговавшие зерном.

Два дня гостил у Кандинских английский путешественник. Остен восхищался богатством Ивана. Какой прекрасный, крепкий дом! Крепость!

Остен говорил, что с женой и со своими верными слугами он ищет всемирно известного путешественника Франклина. Попутно займется геологическими исследованиями.

Но Кандинский догадывался, что врет англичанин, не Франклина ищет. Слишком часто заговаривал Остен про Амур. Тем охотней согласился Кандинский помочь англичанину. Он дал ему записку.

Этого-то и надо было Остену. Он знал, что записка Кандинских — лучше, удобней, чем любой официальный документ.

«О, я теперь на Амуре!» — думал англичанин, пожимая руку Ивана.

Старик послал своих людей проводить англичанина.

Сто верст скакали верховые буряты по степи, оповещая, что едет друг Кандинских.

— Записка Кандинских — истинное чудо! — с радостью говорил жене Остен. Он видел, какими расторопными становились ямщики и мужики при одном упоминании имени Кандинских.

«Сколько физиономий пришлось им разбить вдребезги, сколько мужиков запороть, чтобы только одно имя имело такое магическое действие!.. Мы, англичане, понимаем, как много труда вложено в народ, если достигнуто повиновение... О! Хилль точный человек! Он ознакомился со всеми сторонами здешней жизни и нашел путь самый верный. Он отыскал лицо неофициальное, но располагающее чудовищными средствами и влиянием. У этого дикого азиата он отыскал слабость, польстил ему. Этот сибиряк может быть истинным другом.

Все дороги открыты, все ямщики в ужасе!»

Зимой по Забайкалью снега были неглубоки, и сейчас распутицы не было. Остен быстро продвигался к цели.

Аргунь и Шилка, по рассказам ямщиков, вскрылись уже давно.

В деревнях Остен требовал богатых мужиков по списку, полученному от Кандинских. С Остеном мужики обходились как с начальником, не смея думать что-нибудь плохое про знакомого всесильных богачей.

Мужики и казаки откровенно рассказывали ему про дороги по Забайкалью, про заводы, тюрьмы, контрабандную торговлю, охрану границы и про китайских стражников.

Вечерами, сидя со свечой в горнице богатого казака, Остен заносил в свои дневники разные сведения.

— Богатая страна. Есть руды! — говорил он жене. — Сегодня опять говорили о новых россыпях.

«Я здесь вижу множество возможностей самых разнообразных, — записывал англичанин, — в то время как русские чиновники из Кяхты не имеют о них понятия. Как утверждает Хилль, они идут сюда за выслугой и тяготятся пребыванием в Сибири. Для них это провинция!»

И, смеясь, Остен опускал свое тучное, могучее тело в перины.

А наутро, чуть свет, колокольцы позванивали под окнами. Хозяйка и хозяин кланялись, приглашая гостей к чаю с пирогами. Ингрида Остен покупала шали и китайские шелка.