Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга Страница 31

После завтрака боевые товарищи вышли из шатра, прошли к коновязи. Обнаружив у своего коня торбу с овсом, Кейт спросил:

— Кто это постарался?

— Это я, ваше превосходительство, — сказал Иван.

— Вот и сын у тебя, Петр Семенович, в тебя. Заботливый. Спасибо, сынок.

Кейт снял торбу с морды коня, отвязал повод, подтянул подпруги. Повернулся к Салтыкову:

— Ну что, Петр Семенович, простимся. Теперь уж не свидимся, наверно.

— Простимся, Джемс.

Они обнялись, похлопали друг друга по спине.

— Тебя Ваня проводит.

— Спасибо, Петя.

Кейт взлетел в седло почти по-молодому и, прежде чем поворотить коня, сказал негромко:

— Прости меня, ежели что, Петр Семенович. Прости.

Салтыков грустно махнул рукой: ладно, поезжай.

Не обмануло предчувствие лихого фельдмаршала, не обмануло. В этом же 1758 году 14 октября в битве при Гохкирхине с австро-французскими войсками в одной из отчаянных атак погиб фельдмаршал Кейт, получив прямо в сердце французскую пулю. Лучшую смерть для воина не придумаешь, а Кейт давно ее искал, начав служить еще в Испании и Франции.

Но еще до его гибели пришел в Петербург донос от капитана Шиллинга — адъютанта главнокомандующего: «Довожу до вашего сведения, что генерал-аншеф Салтыков имел встречу с прусским фельдмаршалом Кейтом, и о чем там всю ночь говорилось, можно только догадываться».

— Морда немецкая, — проворчал Шувалов по адресу капитана, однако письмо все же решил показать императрице, дабы потом не было причин обвинить его в сокрытии важного сообщения.

Елизавета Петровна прочла донос, отодвинула брезгливо бумагу.

— Ну и каналья этот самый Шиллинг.

— Я тоже так подумал, ваше величество, — обрадовался Шувалов.

— Если подумал так, Александр Иванович, то на кой черт тащил ко мне?

— Ну кто его знал? Все-таки не на рядового капают, на генерала.

— Да они еще раньше, Салтыков с Кейтом, не разлей вода были. Воевали вместе, в Швеции трон от датчан сторожили. Ну встретились, ну напилась. Экая беда. Впрочем, капитанишку этого поблагодари, а донос в печку, чтоб от него и следа не осталось. Я Салтыкова знаю как порядочного человека, и Кейт не злодей, а добрый вояка.

Как ни хорошо рассчитал эту интригу Фридрих II, а все же не сумел подловить на нее императрицу, не удалось королю опорочить Салтыкова. Елизавета Петровна мудрей оказалось, чем королю о ней думалось.

7. На подступах к Берлину

Первого июля, подойдя к бранденбургской границе, армия, двигаясь на запад, к местечку Мезеричу пришла 15-го числа. Переход был нелегкий, почти под непрекращающимися дождями.

Фермор собрал военный совет, на котором решалось, как быть дальше.

Первым взял слово австрийский представитель, генерал Андрэ:

— Я думаю, русской армии лучше оставаться у Франкфурта-на-Одере или у Кроссена и по возможности стараться перейти Одер, чтоб соединиться с нашей армией.

— Но в этих местностях нет фуража, — сказал Чернышов, — а лошади измучены и едва передвигают ноги, на них уже невозможно подвозить провиант. Необходимо учредить магазин в Старогарте. И дать отдых лошадям, покормить их. Тогда можно б было идти к Франкфурту.

— Правильно, — поддержал Чернышова князь Голицын. — Надо, остановись у Кюстрина, послать один корпус к Шведту, и если туда приблизится шведское войско во главе с Лантгаузеном, тогда мы быстро наводим мосты через Одер и, объединясь со шведами, идем далее, в неприятельские земли. Это отвлечет Фридриха от Силезии.

— Отлично, — согласился генерал Андрэ. — Вот тогда бы вы легко, соединясь с нашей армией, надели бы удавку на шею королю.

Постановили идти на Кюстрин, а после его взятия откроется дорога на Франкфурт и даже на Берлин.

Главные силы русской армии 4 июля подошли к Кюстрину — сильной крепости, прикрывавшей с востока подступы к Берлину, — столице Пруссии. С ходу, когда еще основные силы были на марше, Фермор приказал казакам Перфильева и гренадерам атаковать предместья Кюстрина.

— Хорошо, если на спинах отступающих вам удастся ворваться в крепость, — сказал Фермор старшине Перфильеву.

— Попробуем, — ответил тот.

Со свистом и гиком ворвались казаки в форштадт — предместье крепости, смяли и рассеяли небольшой конный отряд пруссаков. И вместо того чтоб преследовать отходивших к крепости, начали гоняться и рубить разбежавшихся по форштадту. Тем более что Перфильев скомандовал:

— Р-руби их, хлопцы, мать-перемать!

Бросая на улице коней, пруссаки разбегались по дворам, прятались по сараям и амбарам. Казаки группами врывались во дворы, спешившись, гремя саблями, лазали по подвалам, чердакам, сараям, обнаружив где затаившихся, командовали:

— Выходь! Ком, ком!

И выбиравшихся, испуганных рубили прямо во дворе, не брезгуя мародерством. Молодые, досужие, наскучавшиеся по женщинам не упускали случая воспользоваться и прихваченной где-нито в сарае молодкой, коршунами набрасываясь на лакомую добычу. Женщины отдавались, боясь и пискнуть.

— Гнат?! — звал казак во дворе исчезнувшего товарища. — Гнат, дышло тоби в печенку. Ты де?

— Твой Гнат молодку топчет, — отвечали другие казаки. — Иди пособи.

И весело ржали стоялыми жеребцами, уж больно приятственна была для мужиков даже мысль о растелешенной где-то бабе.

Однако едва отступившие из форштадта пруссаки скрылись в крепости, как со стен ее ударили по предместью пушки. На улице завизжала картечь, загорелись амбары, сараи.

Перфильев скомандовал отход, казаки скакали назад, уже многие затяжелевшие от захваченного из домов добра, считавшегося законной добычей. А один даже гнал из форштадта коляску, запряженную парой мохноногих тяжеловозов, сзади бежал привязанный его верховой конь.

— Тю-ю, Демид, на шо тоби воны? — дивились товарищи.

— Пахать на них буду, — отвечал серьезно хозяйственный Демид.

— А и верно, хлопцы, эти любой плуг потянут, а то и два.

Перфильев явился перед командующим, виновато почесывая потылицу.

— Ну? — спросил Фермор.

— Не поспели за имя.

— Где ж поспеть, когда грабежом занялись.

— Но, ваше-ство, то мы шукали поховавшихся.

— Нашли?

— Найшлы. Усих посекли.

— Молодчики! Хоть бы одного «языка» привели.

— Та як-то не сдумали, — развел руками Перфильев.

Окружить полностью Кюстрин было невозможно из-за болотистой местности и каналов, его опоясывающих. Однако где было сухо или чуть возвышенно, установили пушки и начали обстрел.

Адъютант Шиллинг, приехавший к артиллеристам, передал приказ командующего:

— Велено брандкугелями бить.

Брандкугели, предназначенные для поджогов, вскоре зажгли несколько пожаров в городе. И ночью казалось, что весь город полыхает огнем. Казаки меж собой вздыхали:

— Скоко добра пропадает.

— Никак, хлебушек горит, — принюхиваясь, сказал старый казак.

— С чего взял, дед?

— А ты носом потяни.

— Тяну. Не чую.

— С мое поживешь, почуешь. Зерно горит, ясно как Божий день.

Утром пушкари поймали перебежчика, привели его к Фермору.

Тот подтвердил, что действительно, ночью горели продовольственные склады и в гарнизоне может начаться голод.

— Пожар до сих пор потушить не могут.

— Что слышно о короле? — спросил Фермор.

— От короля получен строгий приказ: крепость не сдавать, кто даже заговорит о сдаче, того немедленно велено расстреливать.

Фермор взглянул на Салтыкова: слыхал, мол? Тот пожал плечами:

— Строг его величество.

— А я хотел послать барабанщика с предложением сдачи.

— Бесполезно, Вилим Вилимович. Раз король грозится расстрелом, кто ж рискнет нарушить его приказ. Пруссаки — не казаки.

— Что еще написал король коменданту?

— Написал, что сам придет ему на выручку.

— Вот это уже серьезно, — сказал Салтыков, когда увели перебежчика. — Грядет большая драка.

— Но если Фридрих пойдет сюда, на нас, на хвосте у него должен быть австрийский фельдмаршал Даун.

— Должен быть, но будет ли? — усомнился Салтыков.

— По крайней мере, Вена обещала это Петербургу, — сказал Фермор, разворачивая на столе карту.

— Как у нас говорят, обещанного три года ждут. Что-то плохо верится, что Даун рвется помочь нам. Он очень осторожен.

— Почему вы так думаете?

— Хотя бы потому, что и мы не торопились к ним на помощь. И именно поэтому Фридрих с успехом колошматит союзников по очереди.

— Но ведь не пришел же он выручать Восточную Пруссию, когда мы брали Кенигсберг?

— Кенигсберг для него пока окраина. А Берлин — сердце королевства, Кюстрин — ворота в Берлин. Здесь Фридрих будет драться до последнего. Так что перебежчик не врет в отношении его приказа: не сдавать Кюстрин.