Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая Страница 31

Зимой собирались по воскресеньям и четвергам в специально отведенной комнате на втором этаже особняка. Дурачились, устраивали беготню по лестнице. Решили нас приструнить и назначили новую руководительницу. Нам она не понравилась. Некрасивая, с длинным лошадиным лицом. К тому же еще заика.

Прошло немного времени, и мы полюбили Любашу Каратаеву и вместе с ней смеялись, вспоминая первоначальную неприязнь. У Любаши оказалось множество достоинств. Во-первых, она была прекрасной спортсменкой, а спорт занимал в нашей жизни далеко не последнее место. Во-вторых, она пела. Ее можно было слушать часами, во время пения пропадала некрасивость лица, исчезало заикание. Оставалась одна душа, чистая, трогательная, не испорченная тяготами повседневной жизни. Любаша много работала массажисткой и содержала мать, сварливую барыньку. А та измывалась над некрасивой дочерью, как только можно. Дочь безропотно терпела сумасбродные выходки матери и подчинялась во всем.

Любаша стала водить нас в спортивный зал. Она предложила заняться самостоятельным изучением русской литературы. Поручала кому-нибудь приготовить к определенному дню доклад или отыскать хорошие стихи и прочесть вслух для остальных. Доклады наши были поверхностны и наивны, зато поэзией увлеклись все поголовно. Мы переписывали стихи Пушкина, Баратынского, Фета, Тютчева, Мережковского, Гумилева, Бальмонта, Ахматовой… Чьих только стихов не было в наших тетрадях!

В монпарнасском особняке на первом этаже находился зал и просторная сцена с системой кулис. Два раза в месяц на этой сцене разыгрывались наши спектакли, а по воскресеньям все желающие могли послушать лекции известных русских писателей, критиков, профессоров. Мы узнавали о Киевской Руси, о Петре Великом, о золотом веке Екатерины, о русских поэтах.

Маститые, серьезные лекторы не всегда были понятны, но мы питали к ним уважение, хоть и растеряли впоследствии их имена. Впрочем, нет, кое-кого помню. Бывали у нас в числе многих Бердяев, Ходасевич, профессор Одинец, профессор Александр Иванович Ильин…

После лекции, ближе к вечеру, в том же зале устраивались вечеринки с танцами, но в первый год вечеринки нас мало интересовали, хотя они-то как раз и становились местом удивительных встреч. На Монпарнас прийти в гости мог кто угодно. Года через полтора (мне было уже шестнадцать) к нам забрел — кто бы мог подумать! — Коля Малютин. Из тощего, верткого, как угорь, мальчишки он превратился в высокого полного мужчину. Я бы его не узнала, но этот человек был явно на протезе, с палочкой. Я задержала взгляд. Подошла, еще сомневаясь. Но он сразу припомнил верную ученицу и спасенную мореплавательницу. Поговорили, вспомнили Антигону, общих знакомых. Теперь он собирался жениться, где-то работал. Подробности выспрашивать было неудобно. Больше он к нам не приходил, и я окончательно потеряла его из виду.

А еще мы любили устраивать увлекательные поездки по Франции. В первую весну ездили в Амьен, смотреть знаменитый собор.

Как описать его? Какие найти слова? Мы ходили вокруг храма, задрав головы к изумительным, навеки застывшим статуям, дивились искусной резьбе, каменным кружевам и переплетениям в розетках. А гулкий полумрак внутри собора… Нет, не передать словами, — это надо видеть, этот полет стрельчатых башен в самую глубину неба. Казалось, они плывут среди застывших на месте кучевых облаков.

Уставшие, переполненные впечатлениями, мы ушли после экскурсии за город, там, прямо на молодой травке, расстелили походные скатерти, «гутировали», а потом был диспут на тему «Любовь и жалость».

Тогда я впервые увидела мать Марию. Была она уже в монашеском одеянии, сидела совсем близко. Она и вела диспут. Говорила увлеченно, интересно. Все кругом оживились, заспорили. Я тоже изрекла что-то вроде того, что жалость без любви возможна, но любить, не жалея, никак нельзя. Матушка наклонилась ко мне, потрепала по руке и спросила с улыбкой:

— Сколько же тебе лет, что ты так по-взрослому рассуждаешь?

Стало немного грустно, — мне хотелось выглядеть солидней своих четырнадцати. Но матушка была так добра, улыбка ее с ямочками на щеках так прелестна — я не обиделась.

В той поездке была с нами и старшая дочь матери Марии — Гаяна. Она походила на мать, только глаза совсем другие — большие, круглые, светлые. А у матери Марии — карие. И, если она снимала очки, прищуренные.

Уже в годы войны, когда наши судьбы тесно переплелись, я узнала от матери Марии печальную историю Гаяны. В 1936 году она уехала в Советский Союз с Алексеем Толстым.

Из Москвы Гаяна писала матери восторженные письма, мечтала навсегда остаться в России. И осталась. Она тяжело заболела и умерла.

По Парижу ходили толки и пересуды, будто Гаяну уморили большевики, но мать Мария этим слухам не верила.

Да и я думаю, кому бы это понадобилось — убивать молоденькую девушку, никому не сделавшую никакого зла?

12

Тетя Вера. — Конец театра на улице де Тревиз

В 1930 году в Париж приехала тетя Вера. Она оказалась очень похожей на маму, только худенькая и ниже ростом, с коротко остриженными темными волосами.

Вера широко ходила по комнате, при разговоре рубила ладонью воздух. Раз сказанное было для нее как отрезанное.

За годы разлуки родственные связи с тетей Верой нарушились. Милой семейной обстановки по бабушкиным мечтаниям не получилось, хоть и собирались мы по праздникам в большой теткиной квартире. Но мы все были свои, а тетя Вера с мужем приходили как бы в гости.

Тетя Вера увлекалась верчением столов и прочей мистикой. Для начала она потащила нас всех на встречу со знаменитым буддийским проповедником Кришнамурти.

Кришнамурти был хорошенький, молоденький, тоненький, проповедовал на чистейшем английском языке без переводчика. Половина слушателей ровным счетом ничего не поняла. Тетя Вера была немного сконфужена.

Меня она оттолкнула от себя сразу. Как это вдруг я играю в мамином театре под фамилией Вороновских!

— У нее нос не дорос — становиться в ряд с профессиональными артистами! — сердилась тетя Вера. — Получается, будто бы я и она, и… — тут она делала паузу, — и ты, Надя, — одно и то же. Ан, нет. Пусть сперва поучится с наше.

Обидно было до слез. В тот момент я репетировала Гогу в «Человеке с портфелем», и все были мною довольны.

Играть в мамином театре тетя Вера не стала. Мужу позволила режиссировать. Павлов был сильным режиссером, это все понимали. Но он пришел в театр без должной деликатности, и это задело Громова. Громовы разобиделись и ушли.

Тетя Вера приходила на репетиции. Артисты перед нею тушевались, робели. На меня она действовала и вовсе как удав на кролика. Как увижу, что она усаживается, как направит она на меня внимательный взгляд — все! Заикаюсь, гасну, пропускаю реплики. Удивляло меня, право, мамино смирение перед нею. Тетя Вера часто ее поправляла. Замечания тетя Вера делала тихо, будто по секрету, показывала что-то проходами, жестами, а мама внимательно следила и повторяла в точности.

Раз я пожаловалась Дружинину, мол, мешает мне тетя Вера.

— Э-э, — закачал головою Дружинин, — ты на Веру Дмитриевну ворчать, дружочек мой, не моги.

— Это еще почему?

— Она — мастер! — он поднял палец. — Она в «Трех сестрах» у Станиславского с самим Качаловым, брат, играла.

— Ну и что? — упрямо вздергивала я голову.

— Как ну и что? Да ты знаешь ли, кто такой Качалов? Мы все здесь, все-все — прах под ногами его ботинок. Вот кто такой Качалов.

— Унижаетесь? — прищурилась я.

— Не унижаемся, Натуся, дружок, а почитаем. И ты иди, иди, сейчас твоя реплика.

Я вышла на площадку прямехонько под град тети Вериных замечаний.

Если бы она прожила с нами дольше, я, может быть, и привыкла бы к ней и привязалась, как к тете Ляле. Но она взбудоражила наш театр, а сама уехала с мужем в Америку, искать счастья в Голливуде.

А вот с ее Алексеем Владимировичем Павловым работалось легко. Он по пьесе играл моего отца. У нас была сцена — я сижу на стуле, он подходит, обхватывает мою голову, говорит монолог. На премьере в этом месте поднимаю глаза и вижу лицо его, залитое слезами, хотя голос, перемалывающий эти слезы, не срывается, не дрожит, держится на последней грани отчаяния. У меня от этих слез перехватило дыхание, все исчезло, не стало ни зала, ни публики. Только мы во всем мире, страдающие отец и сын. И ответные мои слезы.

После спектакля, когда я спустилась на землю, тетя Вера глянула мельком, скрыла что-то в глазах, буркнула:

— Неплохо.

И все. Зато наши чуть не задушили меня в объятиях. Я переходила от одного к другому, как пчела, собирая поздравления, пока не добралась до мамы. Усталая и обессиленная, уткнулась в ее плечо. Потом обернулась и встретила взгляд тети Веры. Она насмешливо вскинула бровь.