Феликс Дан - Падение империи Страница 31

— Что такое?.. — вскрикнула Камилла дрожащим голосом. — Разве Аталарих защищал моего отца?

— Да, Камилла. Хотя это было нелегким делом. Теодорик, глубоко оскорбленный изменой того, кого считал своим другом, запретил нам всем просить о помиловании Боэция. Когда же я, несмотря на это запрещение, осмелился умолять о милосердии, то разгневанный император поклялся своей короной заключить в оковы и бросить в глубокую подземную темницу каждого, кто осмелится еще раз произнести имя Боэция в его присутствии.

— Да, я знаю, — горько прошептала Рустициана. — Меня не допустили броситься к ногам Теодорика, ссылаясь на эту клятву.

— Однако Аталарих не побоялся гнева своего грозного деда. Хотя он был почти ребенком в то время, но все же смело вошел в комнату императора и на коленях умолял его помиловать Боэция и твоих сыновей, так же осужденных на смерть. Теодорик молча отвернулся, но храбрый ребенок продолжал просить до тех пор, пока выведенный из терпения дед не оттолкнул своего внука, и исполняя данную клятву, не отправил его, действительно, в подземную темницу в тяжелых оковах, несмотря на то, что Аталарих, падая, разбил себе голову о пьедестал мраморной колонны. Это тот глубокий шрам, который пересекает левый висок короля, теряясь в его длинных кудрях.

— Боже мой, — прошептала Камилла, чувствуя, как в голове ее все спуталось. В сердце же внезапно проснулась одна мысль, одно желание, поскорее увидеть его, поскорее просить прощение у того, кого она считала своим врагом в то время, как он рисковал своей юной жизнью, защищая близких ей людей.

— Почему же я ничего не знала об этом, Кассиодор? — тихо и неуверенно спросила вдова Боэция, слишком взволнованная для того, чтобы заметить странное состояние своей дочери.

— Теодорик приказал сохранить втайне факт, слишком резко подчеркивающий симпатии наследника престола к римлянам. Но мы все радовались доказательству симпатий Аталариха, надеясь на продолжение примирительной политики в случае его воцарения. Тем больней поразило нас сегодняшнее открытие настоящих взглядов молодого короля.

— Скажи мне, Кассиодор, неужели Теодорик решился запереть своего внука? Ведь он же обожал его, — внезапно спросила Камилла, не интересуясь политическими соображениями Кассиодора.

— Да, Камилла. Смелый юноша просидел двое суток в темном подземелье, на хлебе и воде, прикованный к стене, как и другие заключенные. Только на третий день Теодорик спустился в подземную темницу и освободил его. Аталарих доказал свое редкое мужество и терпение и, как оказалось, страдал он не напрасно. Тронутый мольбами своего любимца, государь подарил жизнь твоим сыновьям, Рустициана. Простить отца было уже поздно. Его казнили накануне. Но зато эти две казни, Боэция и Симаха, оказались единственными, к крайнему удивлению всех нас, ожидавших суровой строгости. Но мольбы Аталариха смягчили его деда, и все остальные загозорщики отделались сравнительно легко.

С пылающим лицом слушала Камилла слова Кассиодора, и точно молотком стучала в ее голове одна и та же мысль: «К нему… К нему скорей… Просить прощения у великодушного сердца, которое я так жестоко оскорбила».

Не говоря ни слова молодая девушка выбежала из комнаты и кинулась во дворец, в надежде встретить Аталариха.

В душе ее совершился переворот. Ненависть к королю готов мгновенно исчезла, уступая место восторженному обожанию, с которым она так долго и тщетно боролась.

Со страстным нетерпением ожидала Камилла встречи с Аталарихом, но, как нарочно, его не было видно. Навстречу ей попадались только придворные готы, наперебой прославлявшие мужество и мудрость юного монарха. Слушая эти речи, Камилла вспыхивала и дрожала от восторга. Безграничная гордость наполняла ее душу, неизъяснимая гордость женщины, наслаждающейся славой и торжеством своего избранника.

О, только бы поскорее увидеть его… Со слезами упадет она к его ногам и признается ему во всем… Да, во всем… Начиная от заговора Цетегуса и кончая своей любовью.

Камилла блуждала по саду, с восторгом повторяя имя юного короля, и с нетерпением отвечала на удивленные вопросы своей всегдашней наперсницы, Дафницион, ничего не понимающий в лихорадочном волнении своей госпожи.

Тем временем Рустициана боролась с противоположными чувствами. Неожиданное объявление того, кому она обязана была жизнью своих сыновей, поразило ее почти так же сильно, как и ее дочь. Мысль о несправедливости их ненависти к наследнику Теодорика вызвала естественным образом роковой вопрос: имеет ли она право подготовлять гибель этого юноши, не только ничем не оскорбившего ее, но еще и спасшего ее сыновей от верной смерти? Что делать вдове Боэция?

Борьба совести с укоренившимися предрассудками настолько овладела Рустицианой, что она позабыла обо всем остальном, включая и смертельную опасность, угрожающую человеку, власть которого над ее душой, казалось, была безграничной. Цетегус вспомнился ей только тогда, когда он остановился перед ней, бесшумно войдя на террасу, которую она, в лихорадочном волнении, измеряла нетерпеливыми шагами.

— Цетегус?.. Ты? — вскрикнула Рустициана, и подняв глаза, в ужасе отшатнулась при виде искаженного злобой лица своего старого друга.

— Надеюсь, ты ждала меня, Рустициана? — отозвался бывший префект глухим голосом.

— Нет… То есть да… Вернее, я не надеялась увидеть тебя сегодня, после того, что случилось.

— Да, случились удивительные вещи, — с горькой усмешкой произнес патриций. — Взрослые мужчины подчинились мальчишке… Римляне испугались больного ребенка. Стыд и позор… Мне стыдно за Кассиодора…

Рустициана со страхом подняла глаза. Она не узнавала Цетегуса. Его мраморное лицо то вспыхивало, то бледнело, глаза сверкали лихорадочным огнем и тонкие губы подергивались злобной судорогой.

— Цетегус… друт мой… — прошептала она, дрожа всем телом. — Все погибло? Не правда ли? Я вижу по твоему лицу.

— Ты знаешь, что случилось… Этот мальчишка осмелился угрожать мне, римскому сенатору, правнуку великого Цезаря. Он воображает, что победил меня, сразив быстротой и неожиданностью. Но я действую еще быстрей и решительней, чем этот германский волчонок. Твое любовное зелье не помогло, Рустициана, но мое может, наверное, помочь… Возьми этот флакон… — Цетегус нагнулся к самому лицу ошеломленной женщины и прошептал едва слышно: — Эта жидкость должна сегодня же попасть в кубок Аталариха… Ты поняла меня, Рустициана?

Гордая римлянка отшатнулась.

— С каких это пор ты веришь в зелья и привороты, Цетегус? — проговорила она, бессознательно отталкивая маленький граненый флакончик с золотой пробкой, который Цетегус протянул ей.

Цетегус рассмеялся тихим, злобным, торжествующим смехом.

— Я не верю в любовные напитки, приготовленные женщиной… Но ты смело можешь поверить в силу этого напитка, приготовленного мной. Не расспрашивай меня, Рустициана, не теряй драгоценного времени… Его у нас и так немного. Необходимо, слышишь, необходимо, чтобы все было кончено сегодня же. Завтра будет уже слишком поздно… Но ты колеблешься? Ты о чем-то думаешь? Видно, вдова Боэция простила убийц своего мужа.

Рустициана схватилась за голову дрожащими руками.

— Послушай, Цетегус… Ты не знаешь того, что я только что узнала. Этот юноша ни в чем не виноват передо мной… Напротив того… Не торопи меня. Дай подумать, сообразить… рассказать тебе…

— Что? — в бешенстве вскрикнул римлянин. — Что ты хочешь обдумывать, слепая мать? Мне не надо твоих рассказов. Я вижу насквозь твои мысли… Ты боишься, мечтаешь о примирении и не видишь, что я хлопочу о тебе больше, чем о себе самом. Я говорю тебе: Камилла любит этого варвара, любит давно, страстно, горячо, до самозабвения… Как любите вы, римлянки… И если сегодня Аталарих не выпьет… моего… любовного напитка, то завтра, — слышишь, Рустициана, — завтра же дочь Боэция станет наложницей короля варваров. Быть может, ты этого хочешь? О, тогда другое дело. Я умываю руки и прошу простить мне мою ошибку. Я ведь считал тебя римлянкой, патрицианкой, патриоткой. Вместо этого я вижу перед собой слабую, трусливую и тщеславную мать, готовую благословить на разврат свою единственную дочь и гордиться ее званием королевской…

Цетегус не договорил отвратительного слова. С криком раненой тигрицы кинулась к нему Рустициана.

— Давай… — быстро выхватила она флакон из его рук. — Давай… скорей… Благодарю тебя, старый друг. Никогда не забуду я того, что ты спас от позора мою дочь.

И крепко сжав в руках роковой флакон, Рустициана, как безумная, сбежала с террасы в сад, устремляясь к храму Венеры, где в это время почти ежедневно можно было встретить Аталариха.

Цетегус поглядел ей вслед с дьявольской улыбкой.

Весь этот день бывший префект Рима провел во дворце, спокойный, уверенный и веселый, обсуждая с Кассиодором подробности своей защиты. К вечеру его настроение передалось и римским сановникам.