Олег Борушко - Мальтийский крест Страница 31

– Там берег пологий, – пояснила Лаура.

"Это удобно", – подумал посол.

Волконский наконец решил, что о благородном сословии не может быть и речи. "Так они и станут тебе петь, – подумал он. – Как на острове Комино мы, говорит, сидели у камина…"

– Ах, что же это я сижу! – граф подхватился.

Оказывается, во все время разговора с дамой он сидел, а дама стояла. С другой стороны – вот так прямо ведь не спросишь: ты дама или не дама?

– Поедем мы сегодня или не поедем? – раздраженно вклинился Фома.

Уже под легким утренним бризом они сели в красно-синюю фелюгу с двумя глазами, нарисованными на деревянных щеках по обе стороны бушприта. Лаура ловко оттолкнулась веслом и легко подняла парусок.

Пока она бегала от носа на корму, подбирая веревки, Волконский разглядел пятку, и пятка его таки добила. Это была совершенно нежная, розовая пятка, выглянувшая из сандалий на босу ногу. Он перевел взгляд на свои сапоги. "Типично мальтийские ичиги, ваше сиятельство, беспримерно теплые" еще с вечера довели его ноги до температуры забортной воды. "Беда", – подумал граф, чувствуя, что именно так сходят с ума: ночь, разведка, египтянка. Фома, к сожалению.

Волконский вспомнил о таинственном свертке на плечах русалки, только когда получил вдруг через день визитную карточку с красивым гербом и фамилией Тестаферрата.

"Тестаферрата? – он повертел квадратик в руках. – Может, надумал-таки дом в Мдине продавать? Поздно, брат". Прочел адрес: "Каса Рокка Пиккола, Марфа-Ридж". И вдруг захватило дыхание. "Марфа-Ридж. Не может быть", – подумал он, поднес визитку к лицу и с силой вдохнул запах, словно в запахе могла содержаться последняя разгадка.

Сквозь сухую типографскую мяту пробился едва слышный аромат дикого мальтийского гладиолуса.

37

Узнав про назначение Платона Зубова генерал-адъютантом, Потемкин перестал писать из Измаила.

Екатерина понимала причину молчания светлейшего. Оттого внимательно вчитывалась в официальные реляции с берегов Дуная. Кроме подписи фельдмаршала, ничего знакомого между строк. Наконец сама вызвала в Санкт-Петербург.

Потемкин прибыл в ночь.

За завтраком управляющий имениями поляк Тадеуш Ястржембский, в просторечии Душка, доложил, что прибыл конный поезд с коноплей из Болохова. Так не прикажет ли князь четыре берковца* оставить для внутреннего пользования? А остальное – в подмосковную на выделку?

– Это где ж такое у меня – Болохово? – лениво спросил князь.

– Так Болохово ж воно… – Тадеуш почесал бакенбарды и посмотрел на юго-запад. Потом еще почесал и неопределенно повел рукой на юго-восток, очертив, таким образом, довольно обширный сектор российской территории.

– Ну? – сказал Потемкин.

– Алэ дозволит пан до зошиту?… – потупился Тадеуш.

– Да ладно! Зошиту…** Умному байдуже***, дураку-то хуже, – махнул рукою князь.

По тайному распоряжению Потемкина Душка перетирал коноплю на дурман и поставлял травку ко двору его ханского величества Шагин-Гирея – в Крым.

– Вот это я понимаю – вассальная зависимость! – говорил Потемкин царице. – По сравнению с этой, матушка, все договоры с Крымом – чистая иллюзия.

Царица морщилась, как морщится девочка-подросток при неприятных, но необходимых процедурах.

Да, после выхода из состава Порты Крымскому ханству приходилось несладко. Привычные каналы поставок травы с берегов Босфора закрылись наглухо. А местное крымское зелье напоминало русскую похлебку из кваса: котел вычерпаешь – только живот вспучит, а сытости ни на грош.

– Не много тебе для внутреннего-то пользования? – спросил Потемкин, усмехаясь.

– Так семья ж, – развел руками Тадеуш и задом попятился из столовой.

Самого князя от курения тошнило, он никак не мог взять в толк удовольствия. Однако других понимал и даже соболезновал галлюцинирующей зависимости.

Потемкин посмотрел на часы: пора бы выезжать во дворец. Он поманил лакея. "Любопытно, как она сегодня насчет Зубова выкрутится? – князь встал, и в груди вдруг поднялась дурманящая волна ярости. – Ах, сволочная кровь немецкой потаскухи! Ах, дрянь!"

Потемкин постоял, упершись руками в стол и глядя в блюдо со свежей черешней.

А ведь она сама остерегала его! Тогда, счастливой весной 74-го! Но разве любовь верит в предостережения? Он свое: венчаться! В предостережении любовь слышит только новое поощрение.

Потемкин снова сел. Отодвинул кофейник, отодвинул черешню и спросил крепкого чая.

"А может, и сама в ту весну, ошалев от счастья, поверила: повенчается – остепенится, – думал он. – Как тогда написала (и крепко же врезалось в память!): "Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеятся получить отпущение грехов своих?… Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и есть ли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…"19

Церковь Святого Сампсония-странноприимца на берегу Большой Невки встала перед взором светлейшего как живая. Прямо посреди пустынной столовой Таврического дворца, отразившись в паркете, словно в закатной глади реки…

Добирались к венчанию с Фонтанки, от пристани Сиверса, на голицынской шлюпке. Когда солнце уж садилось, незабвенное солнце 8 июня 74-го: праздник Живоначальной Троицы…

Закат на Неве и ночь Потемкин помнил в резких деталях, словно линзы волшебного фонаря с годами становились сильней и сильней. Всплыло лицо гребца, к нему ближайшего. С каплями пота на лбу, под круглой матросской шапкой. И с усмешкой, показалось, в углах бесформенных чувашских губ… Перекусихина с Чертковым пикировались, кому первому смотреть простыню. Сорокалетняя царица-невеста Екатерина Великая смеялась как пятнадцатилетняя невеста – княжна София-Фредерика-Августа.

Из самого же венчания и как ходили кругом аналоя помнил только начищенные носки собственных сапог: он все боялся наступить батюшке на ногу. Да еще – что лицо невесты сделалось серьезно, едва священник свел их руки в одну…

Лакей тихо поставил перед князем чайное майсенское трио – блюдце побольше, блюдце поменьше и сверху чашка с радостными пастушками в золотых платьях, налил из чайника, отошел и замер поодаль.

Потемкин взялся за ручку, стал медленно поворачивать чашку на блюдце – кругом в одну сторону, потом в другую. Привкус дыма от копченого китайского чая, запах дегтя и кожи, так любимый Потемкиным, виясь вместе с паром над черной поверхностью, вкусно достигли ноздрей светлейшего…

Венчальный храм – Сампсония-странноприимца: и жених целую жизнь в странниках. Дворцы есть, а дома нету. Где он – его "приимец"? Видать, в самом деле – на небесах. И венчание на Живоначальную Троицу… Богохульствуй не богохульствуй, а всегда, всю жизнь между ними третий. Отними любого из трех – и нет живого начала. Такая вот игра слов. Кто там отец, кто сын, а кто дух святой?

Потемкин потянулся через стол, взял краюху ржаного и, оторвав зубами, стал медленно жевать. "Сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…" Это точно. Только это охотное сердце у нее под юбкой. Ум – на своем месте, а сердце…

Потемкин вспомнил искаженное безумием лицо Екатерины в минуты страсти, глаза неистовой пифии… Семижильные, как тетива тевтонского лука, спазматические порывы. Конвульсии рук и ног, набиравших страшную силу и словно подчинявшихся в любовном танце неведомому, жуткому капельдинеру… Когда ничем, ушатом ледяной воды в мыленке – решительно ничем зверя остановить невозможно. Пока не изойдет последней судорогой и очнется…

Потемкин улыбнулся, вспомнив, как Екатерина, приходя в себя, зачумленно оглядывается… Словно разум порциями возвращается к ней, с трудом проталкиваясь сквозь плотный туман вожделения. Робко ловит его взгляд, застенчиво тянет на себя – укрыться – первый ближайший предмет одежды, висящий черт знает как и черт знает на чем…

Потемкин невольно шире расплылся в улыбке. Сильно потер ладонями щеки, собирая улыбку обратно. Покосился на лакея. Снова опустил голову.

Царице не нужен дом. Она давно сделала выбор между домом и царством. И с венценосным эгоизмом не спросила ни разу – а нужен ли ему?

Посеребренные венчальные короны над их головами в день свадьбы – две совершенно одинаковые… Как он ошибся! Царица может любить многих мужчин. Но мужчине только один раз выпадает царица. Он не разглядел этой разницы в мишурном блеске венчальных корон. Теперь жена с другими, а он по-прежнему перед Богом – с женою… Свадебное шампанское 74-го слишком поздно перебродило в горький уксус жизненного урока.

Чай давно остыл, а князь все еще сидел в столовой Таврического дворца, уставясь на чашку.

Черная жидкость подернулась иссиня-глянцевой пленкой. А меж веселых немецких пастушек одна, оказалось, сидит в сторонке на поваленном дереве, подперев рукой щеку, с лицом, полным то ли бестрепетного доверия, то ли немого сочувствия.