Дмитрий Нагишкин - Сердце Бонивура Страница 31

Полковник оставался все в той же позе.

— Мы хотим просить вас не выходить на работу, как только начнется стачка, — закончил Виталий. — Вы разделяете с нами всю тяжесть труда рабочих, поэтому наши требования не могут не быть близки и вам.

Полковник знаком остановил Виталия, как бы говоря, что этой темы касаться не следует. После некоторого молчания он сказал:

— Ваши доводы не лишены логики… С вашими политическими идеями я согласиться не могу…

— А вы думали о них? — не удержался Виталий.

— Нет, — коротко ответил полковник. — И не буду. Слишком стар, чтобы переучиваться… — Он помолчал. — Но коль скоро мне и моим коллегам приходится работать физически, то, видимо… — полковник поискал слово.

— С волками жить — по-волчьи выть? — озорно спросил Виталий.

Полковник докончил:

— Видимо, и нам суждено познать некоторые несовершенства той социальной системы, которую мы защищали всю жизнь… M-м! Я лично не нахожу ваши требования чрезмерными. Что же касается пребывания здесь иностранных войск, то это очень сложный вопрос!

— Но вы русский человек? Разве вам не претит то, что вами командуют японцы?

— Извините, мы по-разному смотрим на это.

— Ну как же? — спросил Антоний Иванович. — Поддержите вы нас или нет?

— Лично я один этого вопроса не решаю. У нас демократический метод решения капитальных вопросов, касающихся всей артели. Кроме того, не все мои коллеги согласятся на потерю заработка… У них ведь нет никаких сбережений, а над философскими вопросами им, право, не хочется задумываться.

— Мы обеспечиваем всем бастующим половину заработка. Кроме того, в требованиях содержится пункт об оплате всего времени забастовки администрацией.

— Неплохо, неплохо, — сказал полковник. — А, простите, подрабатывать в другом месте можно?

Антоний Иванович и Виталий переглянулись. Виталий ответил:

— Только не в качестве штрейкбрехера!

— Ну, разумеется, — сказал полковник. Он прищурился. — Кстати, когда забастовка начинается?

Антоний Иванович поспешно сказал:

— Мы предупредим вас за час. Последний сигнал — гудок в неурочное время… Ну, так что же вы определенно ответите нам?

— Да! — коротко сказал полковник. — Моего слова вам достаточно?

— Вполне! — ответил Бонивур.

— Но прошу учесть, что мы остаемся на принципиально отличных политических позициях! — веско добавил полковник и наклонил голову, давая понять, что аудиенция закончена.

Делегаты откланялись и вышли.

Некоторое время они шли молча. Потом Виталий рассмеялся.

— Ну и зубр этот полковник! Каков, а?

— Дикий барин! — отозвался мастер. — Я читал, как один барин от мужиков отказался — вишь, плохо от них пахло, — шерстью оброс и чуть ли не в медведя обратился. С медведем чаи водил и всякое такое… Тоже, поди, вроде этого был… гордый!

Глава 8

Накануне

1

Вернулся Виталий домой поздно.

Алеша уже спал, сладко всхрапывая и что-то время от времени бормоча. Таня сидела за столом и читала.

— Ну, как дела, Таня? — по привычке спросил Виталий, раздеваясь и садясь за стол.

Девушка молча поставила ужин. И нехотя ответила:

— Так.

Односложный ответ этот удивил Виталия. Он внимательно посмотрел на Таню.

— Больна, что ли Танюша? — участливо спросил он.

За месяц, прожитый с Пужняками, Бонивур настолько привык к сестре и брату, что иногда ему казалось, будто судьба возвратила ему его семью. К Тане он испытывал нежное, тихое чувство и скучал, когда ее не бывало дома. Девушка умела быть необходимой, возилась ли она по хозяйству или просто сидела, играя на гитаре или читая книгу.

Ее унылый вид встревожил Виталия.

— Нет, здорова, — опять нехотя ответила Таня. — Письмо вам, от девушки! — и положила перед юношей конверт.

Виталий с недоумением повертел в руках конверт без надписи.

— Почему мне? Почему от девушки? — пожал он плечами, не решаясь распечатать.

— Приходил один партизан. Из отряда Топоркова. Его для связи послали. Там у них девушка есть, Нина от нее письмо.

— Что ж этот партизан не дождался меня?

— Говорит, некогда.

Виталий вскрыл конверт.

— Интересно, как там Нина устроилась? — промолвил он.

— Да, интересно! — сухо сказала Таня. Она смотрела в книгу, машинально перелистывая ее и исподлобья посматривая на Виталия.

Алеша завозился и открыл глаза, услыхав разговор.

Нина писала о том, что в отряде ей очень нравится. «Люди тут интересные. Живем в тайге. Готовим пищу на кострах. Я часто бываю в селе. Подружилась с девчатами. Раньше мне с деревенскими девушками не приходилось сталкиваться, а теперь я вижу, как много потеряла. Особенно нравится мне Настенька Наседкина. Такая хорошая! За мной ухаживают ребята. Смешно! Я ни к кому никакой симпатии не чувствую! А Панцырня, мой главный ухажер, прямо глаз с меня не сводит».

«Вот тебе и раз! — мысленно произнес Виталий. — Ой, Нина, Нина!» Он читал дальше. Где же строки, обращенные к нему, строки, на которые, как думалось ему, он имел право? Лишь в конце письма Нина сожалела, что нет в отряде Виталия.

Виталий озабоченно глядел на письмо. Он опечалился. Конечно, не любовных излияний он ждал от Нины Он и сам не смог за все это время ни разу написать ей. Но ему хотелось почувствовать в письме что-то, что напомнило бы прогулку по Светланской, когда шли они с Ниной рука об руку, точно маленькие, позабыв обо всем на свете, говоря и не говоря о том, что заставляло биться их сердца. «Мне много надо сказать тебе, Витенька!» произнесла тогда Нина на вокзале. Слова эти заставили сжаться сердце Виталия каким-то сладким предчувствием. А теперь сжалось оно от того, что, видно, Нине уже не хотелось сказать Виталию «много». Он опустил голову, задумавшись.

Таня искоса наблюдала за ним. Алеша, который невольно оказался свидетелем этой сцены, глазел на них обоих и, начиная что-то понимать, увидел, как улыбка пробежала по лицу Тани.

— Что, плохие новости, Виталя? — спросила Таня, и нежное сочувствие послышалось в ее голосе.

Не глядя на нее, Виталий ответил:

— Нет, Танюша, так просто.

— Она красивая, эта девушка? — спросила Таня.

— Кто? Ах, Нина-то?.. Красивая, кажется.

Ему захотелось побыть одному. Он встал и вышел из вагона. Долго стоял неподвижно, глядя на темные вагоны, на звезды, перемигивавшиеся в вышине… Расстегнул воротник, но ни малейшее дуновение ветра не тревожило душного ночного воздуха, и ему не стало прохладнее.

Таня не ложилась спать. Она сидела за столом перед раскрытой книгой, не пытаясь читать. Глаза ее были прикованы к двери. Шаги Виталия по гравию ясно слышались в вагоне. Вот он прошелся, остановился, опять шагает… Вперед, назад… опять остановился.

— Таньча! — позвал Алеша.

— Чего тебе?

Алеша сел.

— Ты что, сеструха, всерьез о Витале думаешь? — спросил он неожиданно.

Таня вздрогнула.

— Ну вот еще! — сказала она. — Приснилось тебе.

— Да мне-то не приснилось… Брось ты это дело, Таньча… Витале не до тебя. Ему, знаешь, какая цена?

— А мне какая, по-твоему? — выпрямилась девушка.

— Я не об этом! С вами свяжись — голову забудешь… По-товарищески тебя прошу: оставь о нем заботу, слышь!

— Да что ты ко мне пристал, дурак?!

— А то и пристал, что Антонову не до любви… Вишь, получил письмо и зашелся… Ох, девки, девки!

Таня закусила губу.

— Да отстань от меня, Алешка! Пошел бы лучше проведал, что там с ним делается-то… Поговорил бы!

Алеша принялся одеваться.

Таня ушла в свою комнату.

2

Казаки сотни особого назначения, несшие караулы в бронецехе, оказались еще хуже японцев. Они совались не в свое дело, покрикивали на рабочих, торопили их, задирались, явно вызывая на скандалы.

Рябой, привыкший к своему посту, непременно оказывался возле того места, где работал Квашнин. Он до омерзения надоел бетонщику. Иногда он часами молчал, сосредоточенно глазея на Квашнина. С каким-то злым любопытством следил он за ним. Иногда подходил почти вплотную. Тогда Квашнин слышал острый запах чеснока. Рябой любил чеснок до того, что, даже стоя на часах, вынимал дольку, глотая слюну, очищал от сухой белой кожицы, потом разворачивал посыпанную солью корку хлеба, прищурясь, натирал ее чесноком и ел. Иногда он ни с того ни с сего говорил несуразные глупости, вроде:

— Эй, ты! Двинуть бы тебя ломом по черепу-то!

Квашнин озадаченно смотрел на Иванцова.

— Да ты что это?

— Ага. А то гирькой… — мечтательно продолжал рябой и прикрывал глаза.

— Да чего ради-то, голова — шишка еловая? — спрашивал Квашнин.