Далия Трускиновская - Сиамский ангел Страница 31

Тогда, в бане, он вполне мог увести наверх, в номера, Оксану Левашову. Она бы не заставила долго себя уговаривать. Но его вдруг обожгла пошлость всего происходящего. Контора в бане, контора без штанов, контора, старательно изображающая веселье и сексуальный подъем, чтобы на следующий день делать вид, будто всего-навсего оттянулись, не более. У Марека была с собой книга, он убрался в холл второго этажа и преспокойно сел читать. Внизу галдели и пели революционные песни, кто-то шнырял в номера и обратно, хихиканье и взвизги мешали сосредоточиться. Почему-то секс и веселье, секс и юмор, секс и прикол у этих людей были, как партия и Ленин, — близнецы-братья. И еще — они все выделывались друг перед другом, кто наиболее прикольно сексуален и сексуально приколен.

Эту дурную баню Марек вспомнил, раздеваясь перед тренировкой. Рядом раздевалась девчонка, он ее знал, девчонку-качка, участницу чемпионатов. Она стянула джинсы и деловито наматывала на бедра пояс для похудения. С другой стороны раздевался старший, не глядя на девчонку, и она тоже ни на кого не глядела.

Такое отношение к процессу раздевания устраивало Марека куда больше, чем банная суета. Тут же позировал перед зеркалом в одних символических плавках незнакомый парень с крупным торсом и никудышными ногами. Марек с первого взгляда все понял: и то, как парню хочется на чемпионат, и то, как он никогда не приведет себя в соревновательную форму, ему этого от Бога не дадено.

А вот старшенький, даже не слишком утруждая себя, уже дважды выступил в чемпионатах. Генетика у них обоих оказалась неожиданно атлетическая.

В зале они, не сговариваясь, стали работать в паре, с одними весами, которые старшенький брал уже для рельефа мышц, все-таки пляжный сезон наступил, а младшенький — так, чтобы ощутить себя после перерыва, и не до упора, а с прохладцей, нечего связки калечить.

Потом вместе пошли в душ и в бар — пить протеиновые коктейли, угощал старший.

Услышав про старухину истерику, только про старухину, брат не расхохотался, а задумался.

— Если не поменять замок, она совсем обнаглеет, — сказал Марек.

— Мужиков, что ли, начнет водить? — рассеянно полюбопытствовал старший. Пошутил то есть.

— С нее станется. Как ты думаешь, сколько может стоить замок?

— М-м…

Он старше, выше и тяжелее, но с интеллектом у него все в порядке, подумал Марек, и он сообразит, и где взять недорогой замок, и как его врезать. Однако брат изобрел совсем иное.

— Слушай!

— Ну?

— Давай махнемся. Ты ко мне переедешь, я к тебе.

Тут Марек от неожиданного восторга так расхохотался, что в братних глазах зародилось беспокойство.

Ну да! Классический сюжет — «близнецы»! Вообще-то старший и младший — не на одно лицо, те, кто хотя бы пару раз видел их вместе, уже не путают, но бабка!

Старший усмехался сдержанно — он был способен привести сумасшедшую старуху к повиновению.

Марек знал за ним такое свойство — старший умел говорить настолько внушительно, что его даже родители вдруг начинали опасаться. Они не понимали, что там на самом деле под его спокойствием и внушительностью.

Старший никогда не срывался, но как бы намекал — худо будет, если сорвусь. Этого искусства тяжелого намека Марек до сих пор не мог постичь. Он начинал волноваться и не умел скрыть волнения, сперва шалили руки, потом — голос, истончался до безобразия, а потом уж выкрикивалось нечто несообразное, такое, что стыдно вспомнить, и потому оно запихивалось в самые гнилые закоулки подсознания.

— «Укрощение строптивой»! — воскликнул Марек и вдруг вспомнил — библиотека.

Когда его выперли из института — два года назад, и до чего же быстро эти два года пролетели, — он так и не рассчитался с факультетской библиотекой. Книги стояли у дивана четырьмя высокими стопками. Следовало разобраться, что свое, что институтское, и наконец-то избавиться от программной литературы. Шекспир там точно был, именно комедии… или оставить Шекспира?.. А вот что нужно отдать непременно — так это Данте, «Божественную комедию», том толщиной с Мареково бедро. И с картинками. Надо же так себя накрутить, чтобы отгрохать эту кучу терцин. Должно быть, все прочие проблемы у этого Данте Алигьери были решены, а что в таких случаях говорила бабушка-еврейка? Когда коту делать нечего, он яйца лижет, вот как она говорила. Впрочем, у бабушки-полячки тоже было что-то соответствующее…

Конечно, ничего страшного, если Данте будет оставлен возле мусорки для развлечения бомжей. Библиотека прислала Мареку четыре открытки с напоминаниями и, видно, похоронила его вместе с Данте. И прочие жуткие книги тоже — там им самое место.

Какой идиот в наше время поступает на факультет славистики?!

Если бы кто сказал Мареку, что он вечером, готовясь к переезду, скорчится над «Божественной комедией» и очнется в три часа ночи, он бы не то что не поверил… Он мог с головой, плечами и грудной клеткой уйти в книгу, но в нормальную книгу! Это за ним водилось.

Считать ли «Божественную комедию» нормальной книгой?

Раньше он бы не мог ответить на этот вопрос — когда читаешь что-то по программе за два дня до зачета, не до диагнозов.

А в три часа ночи он опознал в книге то самое безумие…

…обрывки всех наречий, ропот дикий,Слова, в которых боль, и гнев, и страх,Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул без времени, в веках,Кружащийся во мгле неозаренной,Как бурным вихрем возмущенный прах.

Но я, с главою, ужасом стесненной,Вдруг чью-то тень неясную узрел,Сходящую тропою потаенной.

(За сим идет старинная гравюра —Сплетеньем тел передавая стон,Бугрится обнаженная натура;Вергилий с указующим перстом,В прилично складками лежащей тоге,Отменно видный в черноте ночной;А также виден гравий на дорогеИ Данте с капюшоном за спиной;Его лицо, иссохшее от бденья,И обувь для неблизкого пути;Пергамент, на который наблюденьяОн непременно хочет занести.Дыша подземным жаром без усилий,(Смрад не дается резчикам гравюр),Ведет по девяти кругам Вергилий,Устраивая в каждом перекур.Они вдвоем стоят или садятся,Иль Данте пред Вергилием поник;Учитель поучает; тени мчатся;Клокочет Ад; трепещет ученик.Застыли эти двое перед вами,Два истукана в адской суете,С вопросом, изрекаемым руками,С ответом на пронзительном персте.)

— Скажи, кто сей, каков его удел? —Спросить я у вожатого о тени,Идущей вниз уверенно, посмел.

И мне в ответ: — Достойно удивлений,Что лишь сейчас, пройдя немалый путьИ одолев опасные ступени,

О нем ты вспомнил.Можно лишь вздохнутьО тех, чья память бережет дурное

И возмущеньем лишь пылает грудь.Ты здесь желал увидеть то земное,Что вызывало ненависть твою,

Не скорбь над их посмертною судьбою.А между тем в отверженном краюИмел одно божественное право:

Когда бы злость ты отпустил свою,Когда бы ты покорно, не лукавоИ искренне к Всевышнему воззвал,

Смирив огонь язвительного нрава,Когда бы о прощенье умолялХотя б одной душе в пределах Ада,

И вывести отсюда пожелал —Как знать, какой была б твоя награда.Ничья тебя не тронула беда,

И сам же ты — делам своим преграда.И молвил, растерявшись, я тогда:— Но как же мог осуществить я это?

— Здесь нужно, чтоб душа была тверда,Здесь страх не должен подавать совета, —Так отвечал вожатый. Между тем

Исчезла тень, но блик случайный светаПлыл в глубине, то вдруг пропав совсем,То вдруг воскреснув; в бездну погружался,

Но в бездне страшной виден был он всем.Сказал учитель: — Знать ты домогался,Кто путник тот, бредущий меж камней.

Но ты ведь им, безумным, восхищался;Ты брал его в пример любви своей;Признать его ты должен был мгновенно

По взору и повадке; то — Орфей.Он, Эвридике верен неизменно,Пытается из Ада увести

Погибшую, и чувство незабвенно.Позволено ему ее найти!И он, найдя, уводит за собою,

И вновь ее теряет на пути.Могу ли я сравнить его с тобою?Могу — равны вы силой звонких слов,

Но не равны вы избранной судьбою!Скажи — ты тоже в страшный путь готов,Не к небесам, а вниз, тоской томимый,

Спускаться по уступам вновь и вновь?Так в грозный Ад на поиски любимойТебя вела ль когда-нибудь любовь?

Проблема переезда решилась в пять минут.