Горящие сосны - Ким Николаевич Балков Страница 31

ему за обиду? Впрочем, какое это имеет значение? Догадался, и хорошо. Иначе было бы скучно: смешно вставлять палки в колеса, если никто об этом не знает, даже обидчик. Тихон понимал, что Гребешков не сегодня-завтра найдет способ прижать его. Но это ничего не меняло, и он, бывало, проникал в вагоны, даже охраняемые, везущие груз для нового хозяина, отцеплял их, сбрасывал на земь все, что было по силам, а кое-что прихватывал с собой, но чаще заходил в ближние поселья и говорил бедному люду про те вагоны, и ослабшие от постоянного недоедания люди спешили к обговоренному месту. Правду сказать, Тишка не всегда был одинок в своих деяньях, нередко отыскивались помощники, только подолгу не задерживались, Воронов не хотел этого, жалел мужиков. Пока ему везло, и даже после пожогов, до крайности обозливших Гребешкова, он спокойно гулял по байкальскому обережью, появляясь то в одном поселье, то в другом, у него завелись дружки-приятели, при надобности они прятали его. Гребешков устал гоняться за ним, а разные посулы ни к чему не привели; стоило у кого-либо спросить про Воронова, как тот с насмешкой отвечал:

— А я почем знаю? Ты ведь не знаешь, хотя у тебя целое войско служек.

В последнее время Тишка загрустил; Антоний, перед которым он чувствовал робость, при последней их встрече сказал устало:

— Пусто у тебя на сердце, человече, одиноко и уныло. А все потому, что остудил ты душу, невесть за чем погнавшись. Вернись к себе и скажи обращенно к Небесному миру: «Господи! Господи! Обрати на меня взор Свой и прости мне нечаянные мною грехи мои!»

«Нечаянные грехи мои…» — мысленно повторил Воронов и тут же, без раздумья, поверил Божьему человеку, как если бы тот и в самом деле был освящен Небом, о чем не однажды слышал даже от далеких от истинной веры людей. «А как же иначе?..» — опять же мысленно сказал он, невесть к кому обращаясь, но только не к Божьему человеку, смотреть в глаза которому не мог, мешало далекое и призрачное, может статься, воспоминание о матери, тихой и скорбной, нередко говорившей: «Что же ты, Тишенька, ступил на плохую дорогу? Ить ты слабенький телом и душой не тверд? Не возвернуться ли тебе в отчий дом, одна-то я иль управлюсь по хозяйству?..» А в «хозяйстве» коровенка, чуть ли не вровень летами с Тишкой, да козочка, задубевшая от ветру.

Он любил мать, как могут любить лишь оказавшиеся по ту сторону от привычной жизни, но и расстаться с тем, что потянуло жадно и кинуло в воровскую жизнь, не мог. Да если бы даже захотел, иль позволили бы «законники» жить на свой лад?.. «Крещенный блатными во блате умрет» — сказывали они, и это были не просто слова.

Да, да, так и есть, воспоминание о матери, которая не дождалась его (отца Тишка только и помнил), сделалось причиной смуты в душе. Так случалось и раньше, и становилось тоскливо, хоть волком вой. И тогда говорил: «Матушка, матушка, что же ты не дождалась меня?» Он произнес эти слова в те слету проклятые русским людом дни, когда придавило к земле возмечтавшего, обескрылило, надсаднило силушку дюжего, когда обломались законы, и воровские тож… И уж никем не удерживаемый, Тишка вернулся на отчину, думал, теперь заживет по-человечески, ни в чем отличаясь от соседей, а они приняли его по-доброму, как если бы и не был примечен ни в чем противном естеству, но на беду объявился Гребешков и востребовал к себе, и Тишка, заробев, не ослушался и пошел к нему, и лишь время спустя, заматерев сердцем, покинул его, хотя и понимал, что жить спокойно не дадут. И верно, скоро он вынужден был покинуть отчее подворье и скитаться по весям, по первости не зная, к чему приложить руки, но постепенно в нем зрело сознание того, что он должен помешать новоявленному хозяину творить злое дело. С того и пошло, и поехало, странно было, грустно наблюдать за собственными деяниями, а вместе приятно, как если бы и вправду ощутил их надобность не только ему одному, а еще и тем, кто в прежние леты жил бок о бок с ним. Однажды в пору дикой тоски, а она иной раз наваливалась на него и держала крепко, Тишка долго брел по какой-то лесной поляне, черной, точно бы обугленной, как если бы тут недавно погулял пал; земля под ногами тяжелая, грязеватая, пахло гниющим болотом, еще не закрепленным приметным в воздухе похолоданием, как вдруг увидел сбочь тропки ясно поднявшийся над глухо скорбящей равнинностью невысокий бугорок, а вокруг него уже завядшие цветы, впрочем, даже в увядании прекрасные, помеченные неземной яркостью. «Чудно, — подумал. — Посреди заболотья, где и размахнуться разнотравью, вдруг выросли цветы. С чего бы?..» И это было чистое и светлое удивление, какого уже давно не испытывал, оно не угасло, когда увидел посреди цветов человека, сидящего на сером валуне, напротив, стало спокойно и даже домовито, когда узнал в человеке, облаченном в темно-красный плащ, Антония. Подошел к нему и, ни слова не говоря, как бы опасаясь помешать страннику додумать свою мысль, опустился на колени рядом с ним. Антоний еще не скоро обернулся к нему и сказал чуть севшим, слабым голосом:

— Должно быть, тут похоронен добрый человек. Благословен Господь, не покидающий чад своих и по смерти и принимающий души их у Престола Своего!

Антоний еще долго говорил о благости, которая одна и надобна сущему, но которая отвергается иными из людей, залютевшими сердцем, и выпадет им за то суровое испытание, и не всяк пройдет чрез него. Тихон со вниманием слушал Божьего человека, а потом пошел с ним в ту долину, где уже воздымались домы для новой жизни. Там и задержался. Антоний, отдохнув, снова ступил на одному ему ведомую тропу. Снег похрустывал под ногами, мягкий и теплый, небо сияло, без малого облачка, лишь легкая синева кое-где сгущалась или, напротив, обрастала чистой белизной, в которой плавали синие блестки, точно гривки на зеркальной глади воды. Дерева, утяжеленные снежными набросами, как бы чуть просели, были неподвижны и ни к чему не прислушивались, а только к своей древесной сути, словно бы ища в ней что-то прежде незнаемое ими. Во всяком случае, так подумал Антоний, а потом мысли его потекли по другому руслу, уводящему в дальние леты, когда был юн и отстранен от земной жизни волею ли деда, по собственному ли измышлению, теперь и не скажешь, да, пожалуй, и