Мор Йокаи - Сыновья человека с каменным сердцем Страница 32

В противовес этому партия «черных перьев» прибегла к другой тактике: она собрала со всех шестнадцати округов самых скучных, нудных и бездарных ораторов, чьи утомительные, длинные и витиеватые речи способны были парализовать и свести на нет воодушевляющее и воспламеняющее действие речей прогрессистов; тайная цель реакционеров заключалась в том, чтобы отвлечь собравшихся от главных вопросов, поставленных на обсуждение, затянуть принятие резолюции до обеденного часа, когда участники собрания начнут испытывать муки голода, принудить к бегству нетерпеливую публику, – одним словом, выиграть время.

Но из этого ничего не вышло: «белые перья» стойко держались, не отступая ни на шаг. Каждый боец твердо решил не покидать зал заседаний и голодать хоть до следующего дня, но дождаться исхода прений.

Сторонники прогресса знали, что председательствующий только и ждет момента, когда «черные перья» окажутся в большинстве, чтобы на полуслове прервать очередного оратора, объявить дискуссию законченной и поставить вопрос на голосование. А там пусть себе протестует кто хочет!

«Белые перья» не покидали своих мест.

Наконец слово было предоставлено их вождю, куриальному судье Торманди.

Когда он начал свою речь, «черные перья» подняли невероятный шум: каждое слово оратора они встречали гулом протеста, прерывали его возгласами и свистом. Но Торманди не так-то просто было смутить: чем громче вопили его противники, тем сильнее он повышал голос, и его могучий бас покрывал шум и выкрики сотен людей. Его невозможно было заставить замолчать.

Однако случилось так, что давая отпор очередной буре враждебных возгласов, он, в пылу полемики, употребил в своей речи такие крепкие выражения, какие принято именовать, мягко говоря, «непарламентарными».

Обычно такой неумеренный ораторский пафос дает председательствующему право, после вторичного предупреждения, лишить оратора слова и заставить его покинуть трибуну. Но в нашем комитате имело хождение другое правило. Как только с уст Торманди сорвалось грубое выражение по адресу председательствующего, Таллероши и его единомышленники повскакали с мест и набросились на говорившего, словно гончие псы на зверя, выкрикивая хором одно слово: «Акция! Акция!»

И дворянское собрание немедленно вынесло решение о применении «фискальной акции» против нарушителя парламентской процедуры.

Однако это «интермеццо» не выбило Торманди из колеи и не нарушило даже конструкции начатого им риторического периода. С полнейшим хладнокровием он достал из бокового кармана портмоне, вынул оттуда сорок форинтов (таков был установленный размер штрафа за подобный проступок), выложил их перед комитатским казначеем и продолжал свои филиппики. При новом слишком сильном выражении, допущенном Торманди, опять раздался голос Зебулона: «Акция! Акция!»

На сей раз Торманди даже не прервал своей речи: он уже держал наготове сорок форинтов, бросил их фискалу и продолжал говорить. Голос оратора гремел и сотрясал своды зала до тех пор, пока его кошелек окончательно не опустел; при последнем залпе крепких выражений оратор снял с пальца серебряное кольцо с гербовой дворянской печаткой и, кинув его в залог казначею, заткнул тому рот, получив таким образом возможность закончить свою грозную речь.

Это действительно была страшная по своей силе речь, и ее итогом явилось ясно выраженное предложение принять сатмарские двенадцать пунктов.[40]

Что это за сатмарские двенадцать пунктов? То были двенадцать звезд, внезапно вспыхнувших на небе нашей политической жизни и озаривших своим сиянием величавую силу, чье имя «его величество народ»!

Еще и сейчас сияют эти звезды.

А в те далекие времена они вдохновляли великую борьбу, охватывавшую одну за другой все комитаты страны.

Всюду, где раздавались эти волшебные слова – «сатмарские двенадцать пунктов», – они звучали сигналом к буре.

Последние слова Торманди утонули в шуме голосов. Справа и слева непрерывно гремело «ура» и «долой», так что казалось, что стены ратуши вот-вот рухнут.

Эти два столь противоположные по смыслу восклицания словно уравновешивали друг друга.

Ридегвари, невозмутимый, как мумия, восседал на своем председательском кресле с высокой спинкой и резными массивными подлокотниками. Он воспринимал весь этот «ансамбль», как дирижер в опере, который заранее по раскрытой перед ним партитуре знает, когда наступит черед «скерцо» или «аллегро», когда должен вступить в поединок с тромбоном большой барабан; и лишь в крайнем случае дирижер проявляет свое возмущение. если в кульминационный момент, называемый па языке музыкантов «тинтамаре», большой барабан и тромбон не выполняют с должным рвением его указаний.

Публика, правда, была вполне удовлетворена мощным звучанием оркестра, но, по мнению маэстро, чего-то еще не хватало…

Кажется, Ридегвари искал кого-то глазами. Нашел наконец.

– Ну что, Салмаш? – спросил он через плечо у подкравшегося к его креслу человека в темном.

– Беда, ваше превосходительство.

– В чем дело?

– «Белые перья» новый маневр применили. Раньше они рассаживали в зале самых мирных людей, чтобы те удерживали наших от драки. А нынче наоборот. Приставили к нашим людям вербовщиков из Беледа.

– Ну и что?

– Ну, наши в один голос и вопят: ради общества, мол, мы с удовольствием чью-нибудь голову проломим, но собственную разбивать не желаем. И никак их не уговоришь действовать.

– Трусливый сброд! – выругался Ридегвари и потянулся к колокольчику.

Итак, все пущенные в ход средства не помогли.

Во-первых, в зале «белых перьев» было больше, чем «черных».

Во-вторых, «белым перьям» не надоело с раннего утра и до четырех часов пополудни жариться в этом пекле, в котором свободно могло свариться вкрутую страусовое яйцо, не подействовали на них ни голод, ни длинные речи «черноперых» ораторов, не говоря уже о том, что разглагольствования Таллероши доставили им немало удовольствия и изрядно их позабавили.

В-третьих, ораторы прогрессистов не боялись штрафов: они спокойно платили деньги и продолжали говорить.

В-четвертых, «гвардейские молодчики» из благородного сословия не пожелали устроить небольшую бучу, которая в подобных случаях заканчивалась обычно бегством «белых перьев» через окна и двери.

Пришел черед пятой, последней, мере: роспуску собрания.

Ридегвари тихо потряс колокольчиком и, не повышая голоса, начал объяснять сидевшим возле него людям, что из-за шума и чрезмерного волнения в зале нормальная атмосфера, необходимая для работы сессии, не может быть создана, а посему дальнейшая… Едва председательствующий дошел до середины своей фразы, он с недоумением заметил, что вдруг, словно по мановению волшебной палочки, всякий шум прекратился, и в зале воцарилась такая тишина, что можно было бы услышать комариный писк.

В этой гробовой тишине председателю и пришлось закончить начатую фразу, смысл которой сводился к тому, что, по его мнению, в таком ужасном шуме и гаме заседание не может быть продолжено.

Это замечание прозвучало в ту минуту просто смехотворно.

– О каком шуме вы говорите? – улыбаясь, спросил Торманди.

Ридегвари понял, что, кроме него, в зале был и другой дирижер.

Конечно, был. «Белым перьям» заранее был отдан приказ: как только они услышат колокольчик председателя, тут же прекратить всякий шум, словно им перерезали глотку. В свою очередь, и «черные перья» умолкли. как только умолкли их противники, тем более что их собственный предводитель собирался произнести какую-то речь.

Таким образом, в зале воцарилась долгая и неожиданная пауза.

Этот ловкий маневр окончательно вывел из терпения господина Ридегвари. Ему нужно было, чтобы в ту минуту в зале как можно сильнее надрывали глотки и его противники и друзья. Вместо этого все уставились на него, ожидая, что он скажет.

Он попытался навязать собранию свой план.

– В данную минуту шума нет, – заявил он с желчью. – ко стоит нам продолжить дискуссию, как он снова возникнет. Страсти слишком разгорелись. Пользуясь правом председательствующего, я распускаю собрание.

Но Ридегвари в тот день решительно не везло. Он рассчитывал, что эти вызывающие слова вновь поднимут в зале утихшую было бурю, но его противники подготовились, как видно, и к такому маневру: они хорошо изучили все приемы неприятельской тактики. В полной тишине, встретившей это заявление, прозвучал спокойный голос Торманди, обращенный к председательствующему:

– Можете уходить, если желаете. Мы изберем нового председателя и продолжим совет.

Сотни голосов поддержали это предложение.

– Продолжим совет! Можете уходить, если желаете! Пусть председательствует вице-губернатор.

В зале поднялся невообразимый шум, замелькали руки, на разгоряченных лицах сверкали глаза: «Можете уходить, если желаете!»