Генрик Сенкевич - Камо грядеши (пер. В. Ахрамович) Страница 32

— Если это человек богобоязненный и способный сделать что-нибудь для братьев, то познакомь меня с ним, — сказал Хилон.

— Он христианин, — ответил Кварт, — на мельнице по большей части работают христиане. Есть там рабочие дневные и ночные, он — ночной. Если мы пойдем туда сейчас, то придем к их ужину, и ты, господин, свободно мог бы побеседовать с ним. Дем живет около Эмпориума.

Хилон охотно согласился. Эмпориум находился у подошвы Авентинского холма, недалеко от Большого цирка. Можно было пройти туда, не поднимаясь на гору, по берегу реки, через портик Эмилиа, что значительно сокращало путь.

— Стар я, — сказал Хилон, когда они вошли под колоннаду, — иногда плохо работает память. Да! Ведь наш Христос был предан одним из своих учеников. Но имени изменника я не могу сейчас вспомнить…

— Иуда, господин, который потом повесился, — ответил Кварт, немного удивленный, как можно забыть это имя…

— Ах, да! Иуда! Благодарю, — сказал Хилон.

Некоторое время шли молча. Дойдя до Эмпориума, склады которого были уже заперты, они миновали хлебные склады, из которых выдавался хлеб народу, свернули налево и, пройдя улицу, остановились перед постройкой, из которой доносился стук жерновов. Кварт вошел внутрь, а Хилон, не любивший показываться перед большим числом людей и вечно опасавшийся, что судьба может столкнуть его с Главком, остался снаружи.

"Что это за Геракл, который служит у мельника? — думал Хилон, глядя на светлый месяц, — если негодяй и человек умный, он мне будет немного стоить; если же добродетельный христианин, да к тому же дурак, он сделает даром все, чего я от него ни потребую".

Дальнейшие размышления прервал Кварт, который вышел из дома с другим человеком, одетым в одну тунику, скроенную так, что правая рука и половина груди оставались обнаженными. Такую одежду, совершенно не стеснявшую свободу движений, носили обычно рабочие. Взглянув на пришедшего, Хилон остался очень доволен, потому что в жизни не видел такой руки и такой груди.

— Вот он, господин, — сказал Кварт, — брат, которого ты хотел видеть.

— Да будет мир Христов с тобою, — отозвался Хилон, — а ты, Кварт, скажи брату, стою ли я доверия и уважения, а потом возвращайся домой во имя Божье, потому что ты не должен оставлять в одиночестве своего старого отца.

— Это святой человек, — сказал Кварт, — который отдал все, что у него было, чтобы выкупить меня из рабства, — меня, которого он не знал совсем. Пусть ему Господь наш и Спаситель уготовит за это награду в небе!

Исполин-рабочий, услышав это, склонился и поцеловал руку Хилона.

— Как тебя зовут, брат? — спросил грек.

— На святом крещении, отец, мне дано имя Урбан.

— Урбан, брат мой, есть ли у тебя время поговорить со мной?

— Работа наша начинается в полночь, теперь же нам готовят ужин.

— Времени достаточно, пойдем на реку, там ты выслушаешь меня.

Пошли и сели на каменной набережной, в тишине, нарушаемой лишь отдаленным стуком жерновов и плеском текущей внизу воды. Там Хилон внимательно всмотрелся в лицо рабочего, которое, несмотря на грозное и суровое выражение, свойственное лицам варваров, живущих в Риме, показалось, однако, ему искренним и добрым.

"Да! — сказал он себе. — Это человек добрый и глупый, он даром убьет Главка".

И он спросил:

— Урбан, любишь ли ты Христа?

— Люблю от всей души, — ответил рабочий.

— Тогда да будет мир с тобою.

— И с тобою, отец.

Вдали грохотали жернова, внизу плескалась река.

Хилон всматривался в тихое сияние месяца и тихим, сдавленным голосом рассказывал о смерти Христа. Говорил он словно не Урбану, а самому себе, размышляя об этой смерти, или же поверял сонному городу великую ее тайну.

Было в этом что-то необыкновенно трогательное и вместе с тем торжественное. Рабочий плакал, а когда Хилон стал стонать и горевать над тем, что в минуту смерти Спасителя не было никого, кто бы защитил его если не от распятия, то хоть от оскорблений солдат и евреев, огромные кулаки варвара стали сжиматься от горя и бешенства. Самая смерть его растрогала, но при мысли о толпе, которая издевалась над распятым на кресте Агнцем, душа простеца возмутилась и его охватила дикая жажда мести.

Хилон вдруг спросил:

— Урбан, знаешь ли ты, кто был Иуда?

— Знаю, знаю! Но ведь он повесился! — воскликнул рабочий.

И в его голосе послышалось словно сожаление, что предатель сам определил меру своей кары и не может попасть в его руки. Хилон продолжал:

— А если бы он не повесился и если бы кто-нибудь из христиан встретил его на суше или на море, — неужели он не должен был бы отомстить предателю за муку, кровь и смерть Спасителя?

— Кто бы мог не отомстить, отец?

— Мир тебе, верный слуга Агнца. Да! Можно прощать свои обиды, но кто вправе простить обиду, причиненную Богу? Но как змея родит змею, как злоба порождает злобу, а измена — измену, так из яда Иуды родился другой предатель, и как тот предал евреям и римским воинам Спасителя, так этот, живущий среди нас, хочет выдать волкам овечек Христовых, и если никто не помешает предательству, если никто вовремя не сотрет главу змея, всех нас ждет гибель, а с нами вместе погибнет и честь Агнца.

Великан смотрел на Хилона с огромным волнением, словно не отдавал себе отчета в том, что слышал, а грек, покрыв голову краем плаща, говорил голосом, как бы раздающимся из-под земли:

— Горе вам, слуги истинного Бога, горе вам, христиане и христианки!

Наступило молчание, снова слышался шум жерновов, глухое пение работников и плеск речных струй.

— Отец, — спросил наконец рабочий, — кто этот предатель?

Хилон опустил голову.

— Кто предатель? Сын Иуды, сын его яда, который притворяется христианином и ходит в дома молитвы лишь для того, чтобы обвинять братьев перед цезарем, будто они не хотят признавать цезаря богом, будто они отравляют колодцы, убивают детей и хотят уничтожить город, чтобы не осталось от него камня на камне. Через несколько дней преторианцам будет приказано схватить старцев, женщин и детей и предать их мучительной казни, как было поступлено с рабами Педания Секунда. И все сделал этот второй Иуда. Но если никто не покарал первого Иуду, никто не отомстил ему, если никто не защитил Христа в годину муки, то кто захочет покарать этого, кто раздавит змея, прежде чем его выслушает цезарь, кто защитит от гибели братьев и веру Христову?

Урбан, сидевший до сих пор на камнях, встал и сказал:

— Я это сделаю, отец!

Хилон также встал, посмотрел на лицо великана, освещенное сиянием луны, потом протянул руку и медленно опустил ее на голову склонившегося Урбана.

— Пойди к христианам, — говорил он торжественным голосом, — пойди в дома молитвы и спрашивай у братьев о Главке, лекаре, и когда его покажут тебе, то во имя Христа убей его!

— Главк? — повторил рабочий, желая укрепить в памяти это имя.

— Знаешь ли ты его?

— Нет, не знаю. Христиан в Риме тысячи, и не все знают друг друга. Но завтра в Остриануме соберутся братья и сестры, все до одного, потому что прибыл великий апостол Христов, который будет поучать, — там братья покажут мне Главка.

— В Остриануме? — переспросил Хилон. — Но ведь это за городскими стенами! Братья и все сестры? Ночью? За воротами в Остриануме?

— Да, отец. Там наше кладбище, между Саларийской дорогой и Номентанской. Разве тебе неизвестно, что там будет учить великий апостол?

— Я не был два дня дома, а потому и не получил от него письма; не знаю, где Острианум, так как недавно прибыл сюда из Коринфа, там я управляю христианской общиной… Да будет! И если Христос вразумил тебя, то пойди ночью в Острианум, найди там среди братии Главка и убей его на обратном пути в город, за что тебе простятся все твои грехи. А теперь да будет мир с тобою…

— Отец…

— Я слушаю тебя, слуга Агнца.

Лицо рабочего выражало озабоченность. Вот недавно он убил человека, а может быть, и двух, тогда как учение Христа запрещает убивать. Он убил их не в целях самозащиты, хотя и это запрещено! Не убил их и ради выгоды — храни от этого Христос!.. Епископ дал ему братьев на помощь, но запретил убивать, он же невольно убил, потому что Бог наказал его великой силой… И теперь он несет тяжкое покаяние… Другие поют за работой, а он, несчастный, думает о своем грехе, о том, что оскорбил Агнца! И до сих пор он не искупил еще своей вины… А теперь снова обещал убить предателя… И хорошо! Свои только обиды нужно прощать, поэтому он убьет его хотя бы на глазах у всех братьев и сестер, которые завтра соберутся на молитву. Но пусть Главка прежде судят старшие братья, или епископ, или апостол. Убить нетрудно, убить предателя даже приятно, как волка или медведя, но если Главк будет убит безвинно? Как брать на свою совесть новое убийство, новый грех, новое оскорбление Агнца?