Петр Бородкин - Тайны Змеиной горы Страница 32

Беэр без излишней проволочки строго прикрикнул на просителя:

— Не твоего ума указывать правосудию! Соленый с бородой по пояс — сам ответчик за свои дерзкие и преступные помыслы. Что заслужил, то и получил. Ступай!

Федор ушел подавленный и униженный. Где же искать выход? Лелеснов долго и безуспешно ломал голову над тем. А время не ждало. Соленого могли отправить с Барнаульского завода неизвестно куда. О том Федору пояснил по секрету знакомый караульный сержант.

До ареста Соленого и после на Змеиногорском руднике случились события, не в шутку испугавшие горное начальство. С поверхности в Луговую штольню падал лихтлох. Над ним установили гаспиль — ручной ворот для подъема руды наружу. По концам деревянного барабана — кривые железные ручки. Вместе с ручками вращался барабан. На него наматывалась при этом прочная пеньковая веревка, к концу которой привязывалась бадья. Вниз бадья шла пустой, вверх поднималась с рудой весом в пятнадцать-двадцать пудов. Четверо работных лезли вон из кожи, поднимая воротом руду. К первому вороту начальство поставило восемь работных — две смены. Работные наотрез отказались стоять у ворота. Для порядку их при всенародном стечении высекли плетьми.

Наутро в центре крепости — у высокой шестиугольной будки — столпились работные. Будка насажена на низкий столбик. Крыша окрашена в зеленый, стены — в красный цвет. Будка служила для наклейки публичных указов начальства.

И вот на ней запестрел свежий указ о побеге восьмерых работных от ворота — сбежали невесть куда. После побега сам главный нарядчик привел другую партию работных к вороту. Те подняли несколько бадеек с рудой, и ноги подломились от усталости. Нарядчик зло выругался, зарычал цепным псом:

— Пошто не робите? Это при мне так, а без меня? А ну, встать к вороту!

Почти до самой высыпки работные вытянули бадейку и, как по команде, рассыпались по сторонам. Железная ручка хлестнула нарядчика по голове, да так сильно, что не успел дрыгнуть ногой.

Рудничное начальство принялось судить-рядить, отчего могло приключиться такое. Работные же хором заявили: «Не повинны мы. Господин нарядчик сверх нашей силы заставил робить… Потянула нас бадейка вниз… как мыши от кота, разбежались мы. Покойничек же, царство ему небесное, и малости не поостерегся, в самую близь к воротку припятился, вот и хлобыстнуло его».

Работных каждого в отдельности допрашивали с большим пристрастием, драли кошками — длинными узкими ремнями с угловатыми вырезами на концах. С первыми ударами кошки спина человека густо кровоточила. Священник читал увещевание, пугал муками ада за невысказанное признание. Работные так и не дали показаний, угодных начальству. А через несколько дней, как и их предшественники, сбежали с работы. И не в том самое страшное.

В рудничной конторе сыскалось новое подметное письмишко. В нем сообщалось:

«Укоцали лютого нарядчика и до тебя доберемся, управляющий..»

И вслед за тем — другое происшествие. На дне Подрядной штольни нашли мертвого шихтмейстера Слатина со сплющенным лицом. Как раз напротив лихтлоха.

При следствии всех работных таскали в рудничную контору. И без толку. Каждый отвечал молчанием или неопределенными словами.

Причина смерти шихтмейстера так и осталась неразгаданной.

Над лихтлохом не было ограждения. Рудничное начальство донесло рапортом по команде:

«Разбился при падении в лихтлох от собственного недосмотра в сумеречное время…»

Не успели засыпать землей могилу шихтмейстера, как появилось другое письмишко:

«Нырнул шихтмейстер в гору и с концом. Кто еще?..»

Слатин работным и на вершок не уступал. Знало о том начальство и потому вдвойне сконфузилось от найденного письма и своей отписки.

Беэр негодовал. И больше всего оттого, что бежавшие работные как в преисподню проваливались. И без того недостаток в людях…

И только через четыре месяца пришла обнадеживающая весточка. Из походной канцелярии командующего русскими укрепленными линиями в Сибири сообщили, что на пограничных постах поймали немалое число беглых работных Змеиногорского и других рудников Колывано-Воскресенской округи. При следствии установлено, что «оные беглецы уличены в намерении к побегу в калмыки и зенгоры, в роптании, разглашении непотребных и противных указам речей…»

Укрепленные линии усилили отрядами выписных казаков. На крепкий замок закрыли границы.

В это время из секретной комиссии при сенате пришла бумага. Предлагала она определять в горные работы на Колывано-Воскресенские заводы и рудники осужденных на каторгу в разных местах Российской империи. Беэр и члены Канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства руками и ногами забили против того. Свое мнение объясняли в пространных поношениях царскому кабинету и секретной комиссии тем, что каторжники лишены

«всякого человечества и добронравия» и их нельзя употребить при плавке и добыче серебросодержащих руд, так как эта работа «требует ревности, верности и прилежного примечания…»

На самом деле начальство боялось другого — пагубного влияния каторжников на

«умы и настроения работных, воровства, пакостей, нерадения и бываемых после того бесконечных следствий и затруднений…»

На юг от Большого Сибирского тракта путь для каторжников оказался закрытым. Их угоняли дальше, на Нерчинские свинцовые рудники.

Начальство Колывано-Воскресенского округа осталось довольно, что оградило заводы и рудники от нашествия злых каторжников. Тревожило другое. Что ни день, приходили вести о новых дерзостных проступках, за которые работным одно наказание — каторга. Каторга — бочка без дна, которую не наполнишь никогда. Как же удержать работных на заводах и рудниках? Было над чем подумать. Лицо Беэра постарело, потрескалось от морщин, как земля в сухое, знойное лето.

В десятый раз Беэр принялся просматривать списки провинившихся мастеровых работных. Почему-то первой бросилась в глаза фамилия Соленого. «Опять он, этот Соленый…» — с раздражением подумал Беэр и вдруг посветлел от неожиданно родившегося желания. Тотчас же приказал денщику:

— Привести ко мне Соленого.

С заросшего лица в упор смотрели насмешливые глаза.

— Ну-с, Соленый, — весело заговорил Беэр, — не пустой ли наговор на тебя, что намеревался меня и других лишить жизни. Говори сущую правду.

— Истинно, что нет наговору! Тебя, высокоблагородие, при случае не отпустил бы в целости, потому как ты насолил немало многим, а ефрейтора не думал лишать жизни, просто помешал ему прибить мальчонку.

Беэр позеленел от неслыханной дерзости, закипел, как на огне.

— Каков наглец, а! Убрать немедля Соленого!

Дня через два-три, малость успокоившись, Беэр подумал: «Такие люди, как Соленый, потерянные, испорченные вконец, а отпускать их из округи не резон: в работниках нехватка…» И тут голову генерала посетила удачная мысль, которую он объявил чинам канцелярии. Отныне всех, кого ожидала каторга, стали втихомолку рассовывать по самым глубоким и скрытым от любопытных взглядов подземным выработкам, употреблять в работы скованными и под надежным караулом.

— Именоваться этим людишкам секретными колодниками, жить под землей неотлучно, наподобие кротов, до самой смерти, — заключил Беэр.

Блекли яркие летние краски. На перестоявших, некошеных травах — первые признаки увядания лета: густо-красная мелкая сыпь, вроде ржавчины. В зелени кустарниковой листвы с каждым днем отчетливее проступали медно-красные, золотисто-желтые пятна. Над горными хребтами, на вершинах елей и пихт — нежная воздушная синь. В долинах и на увалах она густела, становилась почти черной.

Не первую страду провожали Смыковы без Насти. Кузьма не знал покоя от тревожных предположений о судьбе жены. Все свободное от горной работы время рыскал окрест Колывани верст за сорок, придирчиво выспрашивал про Настю — не проходила ли куда мимо, не говорила ли чего. Встречные люди неизменно отвечали: «Нет, не видывали такой молодухи, слухом не пользовались о ней…»

И в душу Кузьмы запало страшное подозрение: не наложила ли на себя руки с обиды душевной?.. От этого Кузьма срывался с места, в бесконечных надеждах кружил по горным трущобам, лесной глухомани. И казалось Кузьме, что Настя где-то здесь, за камнями или кустами хоронится и не смеет подать голоса. Кузьма долго и надсадно кричал. Гулким, насмешливым эхом отвечали на зов человека горы и лес.

Кузьма возвращался домой угрюмым. В разговорах с отцом не скрывал своего раздражения, злого блеска в глазах:

Сегодня еще и половины нивы не убрали, а Кузьма бросил работу. Сидит, в голове одни и те же мысли — о Насте. Решился и твердо заявил отцу: