Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния Страница 32

…И вот он, вожделенный миг! Гремит оркестр. Наследник русского престола целует морщинистую, в искрах перстней, руку королевы Виктории, но видит одну Алекс. В белом длинном платье с пелериной на узких плечах она прекрасна. Глаза – в половину лица, они светятся радостью и любовью. В сиянии орденов провозглашает что-то на немецком языке осанистый старик, оборотив в его сторону пики усов. Это германский император Вильгельм II. Он за союз русского цесаревича с Гессенской принцессой Алисой-Викторией-Еленой-Луизой-Беатрисой, дочерью Людвига IV Гессенского.

Николай почти не слышит Вильгельма. Его сердце трепещет от нежности и жалости к невесте. Как она беззащитна и уязвима посреди все этой придворной толпы, в перекрестьях завистливых взглядов. Цесаревич ловит её любящий взгляд и отвечает дядюшке Вилли невпопад такое, что тот роняет на паркет трость. Но вот волна придворных и родственников схлынула. Они остались втроём. Алекс сидит в кресле. Их разделяет несносный золочёный столик и бабушка Виктория. После обильного застолья королева едва удерживает зевоту. Русский наследник вручает ее внучке кольцо с чудной розовой жемчужиной, брошь, искрящуюся сапфирами и бриллиантами, золотую цепь со сказочным изумрудом и колье Фаберже чистого жемчуга. Сияние всех этих сокровищ плещет в лицо королеве, как родниковая вода, прогоняет дрему: «Как они богаты, эти русские…». Она ловит себя на чувстве зависти к внучке, будущей российской императрице.

– Не забудь свою бедную бабушку, Алекс, когда станешь императрицей. – Виктория уходит, оставляя их вдвоём. Алекс берёт жениха за руку и уводит в свою гостиную. Прежде чем их губы встретились в поцелуе, он успел заметить расписных матрёшек и тёмную икону Спасителя в святом углу. «Как она трогательна и прекрасна в стремлении познать веру и обычаи моей Родины…». Губами он чувствует трепетанье её губ, силящихся говорить по-русски.

– Ты мой ангел… Слава Богу, мы вместе, – произносит Алекс слова, которые она сотни раз повторяла в ожидании его визита.

…Они помолвлены. Королева Виктория на своём знаменитом шарабане, запряженном пони, катает их по Виндзорскому парку. Утренние солнечные лучи золотят макушки дубов, жёлтыми полосами ложатся на подстриженную траву. Шуршит под колёсами листва. В чистом воздухе терпкий запах конского пота. Ники и Алекс сидят на заднем сиденье рука в руке. А потом они плавают на электрической лодке по Темзе. Всё так же – рука в руке. Кто сказал, что любовь слепа?! Она, будто второе солнце, вспыхнувшее в сердцах двоих, залила благодатным сиянием всё вокруг. Река, деревья, птицы, рыбы, люди необыкновенно прекрасны. Проплывающие мимо на лодках мужчины и женщины улыбаются и приветствуют их. Они вдвоём завтракают на берегу. Он платком вытирает ей испачканную клубникой щёку, и она часто-часто смаргивает…

…Ночью, оставшись один, наследник прочёл запись, сделанную Алекс вечером при расставании в его дневнике: «Когда меркнет дневной свет, погружаясь в тьму ночную, мрак облит солнечным светом при воспоминании о твоём лице. А утром всё мне шепчет любимое имя и я просыпаюсь для того, чтобы любить тебя ещё больше и больше. Любовь – единственное, что мы не теряем на земле. Она подобна прохладной реке, становящейся всё шире и глубже, приближаясь к морю, которая заставляет зеленеть луга и цвести цветы. Она протекает через рай и её называют Рекой Жизни. Да, воистину, любовь – высшее на земле благо, и жаль того, кто её не знает…».[19] Дочитав, Николай долго сидел недвижно, зажмурив глаза.

«…Она так чиста. Я недостоин её… Должен покаяться перед ней. Но это её больно ранит. Безжалостно… Если же утаю, то не смогу быть до конца искренним… Пусть это будет мой крест. Наказание за грехи юности. Но какими словами, не оскорбив её чувств, рассказать о своём увлечении юной балериной Матильдой Кшесинской? Как он приезжал к ней в гости с двоюродными братьями великими князьями Сергеем, Георгием и Александром.

Устраивали маскарады, пили шампанское. Как она танцевала в его честь. Лебединое пёрышко… Это надо нести, как духовные вериги, всю жизнь…».

Перед сном, как всегда, он молился перед иконами. Не так давно самарский губернатор преподнёс отцу икону Александра Невского, а ему передал небольшую, в две ладони, иконку Николая Чудотворца. Сказал при этом, что обе иконы – нерукотворные. И написал их зубами безрукий и безногий молодой крестьянин с Волги Григорий Журавин. С тех пор Николай всегда возит эту икону с собой. Наследник уже в который раз вглядывается в лик Николая Чудотворца. Простоватый, широк в скулах, глаза твёрдые.

«…Он бы не утаил, – как холодной водой, окатила мысль про неведомого убогого иконописца. – С тайным грехом Господь бы не сподобил его писать иконы… А мне идти под венец, на царствование…». Само желание утаить от Алекс юношеское увлечение показалось ему теперь постыдным.

…Наутро состоялось объяснение. Дошедший до нас дневник государя Николая Второго избавляет от нужды домысливать, как будущая императрица восприняла его признание. Вот что Алекс написала в дневник наследника: «Мой дорогой мальчик… Верь и положись на свою девочку, которая не в силах выразить словами своей глубокой и преданной любви к тебе. Слова слишком слабы, чтобы выразить любовь мою, восхищение и уважение. Что прошло, то прошло и никогда не вернётся, и мы можем спокойно оглянуться назад. Мы все на этом свете поддаёмся искушениям, и в юности нам трудно бывает бороться и противостоять им, но, как только мы раскаиваемся и возвращаемся к добру и на путь истины, Господь прощает нас… Твоё доверие меня глубоко тронуло и я молю Господа быть всегда его достойной. Да благословит тебя Господь, бесценный Ники!».

Но не бывает счастье долгим для влюбленных. Ветер гудит в снастях. «Полярная звезда» уносит влюблённого наследника домой, в Россию. Навстречу тяжкому золотому кресту государя и…венцу терновому.

Давно Гриша собирался написать икону святой мученицы Марии Египетской. Афоня по его просьбе досточку липовую приготовил. Долотом ковчежец[20] выбрал, ровнёхонько лузгу означил, поля.[21]

Нашёл Григорий в оставшихся от Данилы образцах икону Марии Египетской. Дня три процарапывал на доске фигуру, откладывал, нудился. Перечитывал «Житие». Представлял, как тридцать лет в пустыне, среди песков, под пронзительным солнцем, мученица отмаливала грехи. Иссохшая лицом, без одежды, не видя людей, молила Бога за всех грешников. И как после смерти свирепый лев когтями рыл ей могилу…

Всякий раз белая поверхность иконной доски, как первый снег, освещала гришину душу радостью. И, казалось, будто не он проводил линии и штрихи, а сами они проступали на дне ковчежца. Душа потревоженной птицей над гнездом витала над иконной доской. Привычно клонясь над столом, по образцу рисовал глаза, овал истончённого постом лица, нос, сухую нитку губ. Откидывался, пристально вглядывался в изображение… Всё было то… и не то. Макал широкую кисть в мел, мотая головой над доской, будто яростно не соглашаясь, широкими мазками забеливал написанное. Ждал, пока подсохнут белила. С привычным, годами выработанным, упорством опять склонялся над столом… И пришло-таки состояние, которое он так любил. Когда каждая наносимая линия, штрих, тень были верны. Он почти не прерывался, чтобы отойти, посмотреть. Был уверен. Пресный вкус дерева во рту от прикушенного черенка кисти будил голод. От долгого напряжения ломило скулы, ныла спина.

Отец с Афонькой с утра уехали на мельницу. Мать, видно, куда-то ушла по делам. Тихо. Никто не отвлекает. Будто из белых песков египетской пустыни, проступал на иконе скорбный лик великомученицы Марии, светлый и аскетический. Очнуться от работы заставил коровий мык. «Неужто стадо разогнали, – подивился Гриша. – День осенний, как свечечка, догорает…». Трудно распрямился. Хотел опустить кисть в стакан с водой и не смог. Сведённые судорогой челюсти не разжимались. Он долго тёрся скулами о плечи. Страшная ломота отдавала в голову. Жмурился, терпел, пережидая, пока отпустит. Покатилась, наконец, вывалившаяся из зубов кисть. Гриша открыл глаза, вздрогнул – с непросохшей иконы глядели глаза матери. И тут коровий мык под окном, тишина в доме, чувство голода сошлись в одно, испугали: «Где мамака? Никогда не пропадала на весь день…».

Привалясь плечом к притолоке, взгромоздился на порог, лбом отворил дверь в избу. Загораживала свет, пялилась в окно слюнявая коровья морда. От захлёбистого рёва позванивало стекло: просилась доиться.

Мать лежала у стенки на лавке, лицом кверху. Глаза закрыты.

– Мамак? – плохо владея скулами, шёпотом позвал Гриша. Не дождавшись ответа, закричал во весь голос. Тени с глаз слетели, мать повернула голову. Сверкнула слезинка:

– Целый день голодный, а я тут разлеглась, – трудно выговорила Арина. Ухватилась рукой за угол подоконника, приподнялась и опять упала головой на подушку. – Скажи, как кто из меня всю силу, будто воду из тряпки, выжал…