Валентин Пикуль - Богатство Страница 32

— Так выпусти. Не я же его выводить буду.

— Он не за этим. Он до вас нужду имеет.

Соломин поставил на плиту чайник.

— Ладно. Давай его сюда…

На пороге неслышно возник японский солдат.

— Вы меня не узнали? — спросил он по-русски.

Соломин всмотрелся в плоское лицо японца:

— Нет.

— Можно мне говорить по-английски?

— Если вам так удобнее, то пожалуйста. Но отвечать стану по-русски, ибо английский понимаю, но говорю на нем плохо.

— Благодарю. Я одно время служил уборщиком мусора в типографии газеты, которую вы издавали в Благовещенске.

— Это было давно, — сказал Соломин.

— А я давно жил в России… Однажды вы оказали мне добрую услугу. Меня это еще тогда удивило — я человек для вас чужой и незначительный, а вы отнеслись ко мне очень хорошо. Неужели так и не вспомнили меня?

— Не могу.

— Но добрые поступки не забываются, — продолжал японец. — Я узнал вас сразу, едва меня представил вам этот смешной старик, который часто улыбается… Я долго прожил среди русских людей, был официантом, кочегаром, стирал белье во Владивостоке и торговал в Хабаровске свежими огурцами. Русские люди никогда не сделали мне зла. и я воспитываю своих детей в глубоком почтении к России.

Андрей Петрович придвинул солдату стул.

— Садитесь. Вы желаете что-либо сообщить мне?

— Я желаю лишь предупредить вас, — ответил японец, — и вы оцените мой поступок, если будете заранее знать, что я уроженец города Сакаи провинции Ицуми.

Эта география ничего не объяснила Соломину, а потому японец счел нужным задержать его внимание на истории:

— Сакайцы еще в древности были врагами самураев. Вы, наверное, не знаете, что именно в Сакаи родилась «чайная церемония» — тядо, о которой европейцы так много пишут, но никто не догадывается, что в замедленном ритме чаепития таится глубокий политический смысл…

— Извините! У меня как раз закипел чайник, — спохватился Соломин. — Я, конечно, не могу устроить вам чайной церемонии, но чашку чая дам с удовольствием… Одну минутку!

Отхлебнув чаю, японский солдат продолжал:

— В церемонии тядо сакайцы хотели выразить протест против алчности и жестокости самураев. Мы изобрели такие маленькие чайные домики, попасть внутрь которых самурай мог только ползком, унижая свое высокомерие. Но лазейки были устроены настолько искусно, что свои меч и щит самурай должен был оставить на улице… Когда это не помогло, а республике Сакаи грозило уничтожение, многие сакайцы сделали себе харакири!

Способы борьбы жителей Сакаи с самураями выглядели чересчур наивно, но надо было уважать чужие обычаи.

— К сожалению, — ответил Соломин, — я впервые слышу о вашем замечательном городе, но я желаю его жителям свободы и счастья… Так о чем вы хотели меня предупредить?

Перебежчик сказал, что на острове Шумшу-Сюмусю сформирован отдельный кадровый батальон, вооруженный отличным оружием.

— А я, старый сакаец, верный заветам предков, не желаю самураям победы над вашей армией.

Соломин знал о патриотизме японцев, об их нежной любви к вишневой родине, и потому последние слова солдата произвели на него очень сильное впечатление.

— Вы удивлены? — спросил сакаец. — Но ведь все в мире объяснимо. Если Япония победит вас, это будет не только победа Японии над Россией — в Токио придут к власти тигры в мундирах. Это опасно… для таких японцев, как я! Япония, если она сейчас победит, сочтет себя чересчур сильной страной, и она уже никогда не сможет жить в мире с соседями. Поколение отцов будет готовить войну, чтобы поколение детей могло воевать, а внуки, зачатые в перерывах между битвами, сочтут смерть за микадо делом чести — и так продолжится без конца…

Не постучавшись, вошел дежурный казак.

— Вы тут чаи гоняете, а мне что делать?

— Иди домой и ложись спать, — разрешил Соломин. — Ты больше не нужен. Это не такой японец, чтобы его охранять.

Потом он спросил сакайца, насколько хорошо владеет японским будущий драгоман Сергей Блинов.

— Я говорю по-русски лучше, нежели он по-японски, но юноша еще слишком молод, и если приложит немало стараний, то будет иметь в жизни много успехов на радость своим родителям.

Соломин оценил вежливость ответа и снова завел речь о гарнизонах островов Шумшу и Парамушир.

— Да, — подтвердил японец, — там только и ждут боевого приказа… Я считаю себя хорошим патриотом, но лейтенант Ямагато считает меня скверным солдатом. Сакайцу в моем возрасте невыносимо больно терпеть истязания от самурая.

— В чем же вы провинились?

Японец попросил у Соломина еще чашку чая.

— За время жизни в России я заметил, что русские люди относятся к своему царю безо всякого почтения. Вам ничего не стоит поставить горячий утюг поверх обложки журнала, на которой нарисован портрет вашего государя. Когда возникает надобность, русские спокойно отрывают кусок от газеты, употребляя его даже в том случае, если на нем изображена красивая императрица. У нас в Японии такое невозможно! На днях я случайно положил солдатский календарь на стол, не заметив, что изображение микадо оказалось перевернутым кверху ногами. Лейтенант Ямагато подверг меня жестокому наказанию, после чего я сел ночью в первую же лодку и приплыл к вам на Камчатку.

Чай был выпит. Соломин принял решение:

— Я не вижу смысла интернировать вас до конца войны. Какой же вы пленный? Скорее вы наш гость… В городе вам тоже нечего делать. Мало ли что может случиться с Петропавловском! Завтра утром будет подвода в деревню Мильково, я напишу старосте записку, и вы поезжайте туда. Мильково далеко от моря, люди там небедные, и любая семья возьмет вас к себе…

Сакаец отвесил Соломину церемонный поклон.

— Желаю вашей армии, — сказал он на прощание, — победить наших самураев, чтобы Япония никогда не желала войны!

Но теперь, после всего им сказанного, это пожелание прозвучало вполне обоснованно и вполне логично.

За окном пролился шумный освежающий ливень.

Начиналось лето… Но пока держался снежный наст, камчатские добровольцы, каюры и охотники, успели проделать колоссальную работу. Благодаря их доблести и отваге, их непомерной выносливости Камчатка за кратчайший срок была полностью оповещена об угрозе нападения, все население вооружилось, готовое к отпору любых посягательств.

Воздадим же должное и собачьим упряжкам — их не жалели в это трудное время. Следы собачьего трудолюбия запечатлелись на снегу красными отпечатками окровавленных лап.

История часто возносит хвалу людям.

Но зато история редко чтит заслуги животных.

А ведь они всегда рядом с нами!

…Под большим впечатлением разговора с японским перебежчиком Соломин утром сказал Сотенному:

— Японцы-то, Миша, кажется, придут.

— Пусть идут, — отвечал казак.

И ОНИ ПРИШЛИ

— А вы совсем забыли про Гижигу, — напомнил траппер.

— Нет, я не забыл о голоде на Гижиге, до которой от Петропавловска больше тысячи верст. Но пока держался наст, все упряжки были заняты развозом оружия. А теперь, когда наста не стало, до Гижиги можно добраться с помощью святого духа.

— У вас, я вижу, дурное настроение?

— Господин Исполатов, давайте говорить честно. Почему вы не совсем со мной откровенны? Скажу вам больше: этот дурацкий самородок золота, который вы мне на днях показали, не выходит у меня из головы. Откуда он у вас?

Вулканы сегодня уже не дымили.

— Конечно, — ответил Исполатов, — в моем пиковом положении удобнее всего было бы представить дело таким образом, будто я нашел золото здесь же, на Камчатке. Но я лгать не желаю — да, жизнь крепко покрутила меня по Аляске.

— Что вы там делали?

— Поверьте — что хотел, то и делал…

Сунув руки в карманы затасканных замшевых штанов, прошитых не нитками, а сухожилиями оленя, траппер вдруг разговорился:

— Между прочим, один аляскинский инженер рассказал мне за выпивкой гипотезу о «золотом человеке». Вы не слышали о ней? Это интересно… Оказывается, голова этого «человека» покоится на Аляске, он широко раскинул руки по нашей Колыме и Чукотке, туловище разлеглось по Сибири, а ноги упираются в Уральские горы. Если эта гипотеза справедлива, то наша Россия, потеряв с продажей Аляски только голову, имеет в своих просторах всего «золотого человека»… Вот перекопаем всю Сибирь-матушку, — закончил траппер с недоброй улыбкой, — и тогда нужники на вокзалах Сызрани и Пропойска будут украшены писсуарами из золота самой высокой пробы… Не верите?

— Это было бы ужасно, — ответил Соломин.

Он и раньше предполагал, что на душе траппера немало таинственных темных пятен. Сейчас он спросил вроде небрежно:

— Надо думать, вы были на Клондайке во время тамошней «золотой лихорадки»?

Исполатов охотно пошел на откровенность:

— Ну, Клондайк… Стоит ли он доброго слова? Там было гораздо легче намыть ящик золота, нежели стать богатым и при этом не околеть. С ружьем ложились, с револьвером вставали. Если после захода солнца стучались в двери моей лачуги, я сначала стрелял в дверь, а уж потом спрашивал: «Кто там?..» Это была не столько золотая, сколько кровавая лихорадка! Вы даже не представляете, до какой свирепости может дойти культурный человек, обуянный жаждою наживы.