Николай Задорнов - Хэда Страница 32

– О, Мария-Изабелла! – снова поднялись гитаристы.

– О, Мария, Мария, Мария!

Она подняла кастаньеты в пальцах, обтянутых красными перчатками, и, закинув чудовищный гребень подола на плечо, затанцевала по кругу...

...В руке Анны Марии красный гребень извивается, как дракон, танцуя впереди нее. В руках у негра высокий барабан, похожий на бочонок, и он выбивает пальцами ритмическую мелодию. Оркестр молчит. Изабелла повторила каблуками ритмический стук тамтама. Ее нежная дробь была слаба, но отчетлива. Барабанщик и танцовщица еще раз грубо и нежно повторили друг друга. Снова грянули гитары, горячо запели вставшие гитаристы, подходя к гостям.

...Алексей, кажется, за всю жизнь столько не танцевал, как в этот вечер. Он легко угадывал незнакомые ему движения. Ночью, в разгар бала, он взял в руки кастаньеты. Он еще и сам не знал за собой таких талантов и темперамента.

Сиомара, так же горячо и быстро перебирая ногами, со сдерживаемой пылкостью глядела ему в глаза.

Может быть, до сих пор я не жил и ничего не видел на свете? Что же было бы, если «Кароляйн» не вошла в порт Симода? Сиомара вызывала в нем энергию и легкость, награждая молчаливым восторгом. Она, и любуясь, и позволяя любоваться собой, как бы погружалась с ним вместе в таинственный мир, где они были только вдвоем. Они не замечали, что все расступились и смотрят.

В круг зрителей ворвалась Пегги и смело перехватила Алексея. Она вновь переодета – в длинной юбке и ярком жакете. Дважды пройдясь вокруг и быстро двигая бедрами, как поршнями паровой машины, она в реверансе присела покорно, склоняя перед молодым офицером свою стриженую голову. Раздался взрыв аплодисментов, шум и крики.

Подбежала Сиомара. Сжав маленькие кулачки, она поднесла их к лицу госпожи Доти и воскликнула с гневным жаром:

– Анна Мария! Ты ведьма!

Веселый хохот, музыка покрыли все.

...Можайский, танцуя с Пегги, вскинул ее в воздух, словно мечту о летательном аппарате...

Сиомара, гордая втайне всеобщим вниманием и победой, взяла Алексея под руку.

«В Севастополе война, а я чуть не собрался уехать в Южную Америку... – тоскливый холод пробежал по душе Алексея. Этот холод мрака всегда приходил при воспоминаниях. – А мы уйдем в плаванье...»

– Что с вами? – горячо воскликнула Сиомара. – Идемте в сад.

При свете звезд заблестели большие, но бесцветные бутоны на высоких стеблях и на кустарниках.

В храме американцы запели морскую балладу. Пегги поцеловала высокого и сумрачного Сизова. Он не плясал и мало пел, был гордо печален и представлялся ей настоящим мужчиной, презирающим бизнес и развлечения.

Сизов матрос рослый и красивый, чистый лицом. Адмирал всегда желает выставить на вид, приказывает назначать в конвой, на вахту и в караулы при встречах с гостями или впереди при знамени, чтобы иностранцы удивлялись, какой русский человек. Поэтому Петра сняли с дела, велели после кузницы отмыть руки дресвой и пемзой и идти в город.

Анна Мария сама знала, как тяжело простому человеку выбиться смолоду. Женщине, понятно, помогают, но не даром. А мужчине, даже умнице, очень трудно! Сколько опасностей! В Америке конституция. Но права, предоставленные конституцией, женщина получает через постель! Анна Мария сказала Сизову:

– Вы будете счастливы!

«Thank you[37]!» – хотел ответить Сизов, но не желал обнаруживать знания языка, начались бы разговоры, а у него нет настроения.

Да и придрались бы: «Ты зачем опять с иностранцами по-английски говорил, сволочь!»

Пожелание испанки запомнилось и приятно. Да она и похожа на гадалку, юбки у нее как у цыганки. Конечно, мог бы быть счастливым!

Известно, что американец Адамс советовал нашему адмиралу произвести в офицеры Сизова, Букреева и Маслова. Сизов – марсовый на корабле, а на берегу – на все руки. Ему давались и знания. На корабле в свободное время решал, бывало, задачки по математике, изучил навигацию, за годы плаваний заговорил по-английски, быстро запоминал слова, мог читать.

«Смотри сам и учись!» – советовали ему старые матросы. Но учить Петруху, как японцев, никто не захочет. «А зачем тебе? Ты же не японец! Делай сам!»

Да, матрос бравый, и все думают, что Петруха недоволен службой. Но тут дела похуже. Вот так получилось! Мало ли что бывает у матроса. Ушел в море – и забыл! И с ним бывало! Всех и не упомнишь! А тут его подцепили, задели, даром не проходит! Петрухе, может, еще и не выбраться. Кажется, и без вины, а кругом виноват. Его выследили японцы и так запутали, что задумаешься! Хорошо, что еще есть характер и вида товарищам не подаешь. К тому же задела его сердце японка, и он ходит, как олень-подранок. Девушка оказалась славная. Жаль ее[38].

Знакомый шпион Иосида, служивший при постройке шхуны, потихоньку на днях сказал Сизову, что за ним строго присматривают, всем известно, что от него забеременела японская девушка, могут быть неприятности, надо оставаться осторожным, ожидать нападения мастеров сабельных ударов. Значит, могут зарубить?

Простодушный Сизов готов был поверить и огорчился не столько за себя, как за Фуми. Ее скорей могли погубить, чем его. А где она, что с ней – он не знает. Где-то здесь, в Симода. Но отлучаться строго запрещено, нечего и думать, чтобы повидаться.

Заиграли дудочки, госпожа Вард вышла с пылающим лицом. Флегматичные белобрысые верзилы бурно затанцевали вокруг вьющейся среди них жены старого капитана. Она не умела танцевать, но, одаренная от природы грацией, импровизировала, чувствуя, что не в силах удержаться...

– Ко-ко... – прокудахтал Вард, но его счастливая улыбка принимала легкий привкус кислоты.

– А я бухнул, что люблю ее, – слышался в саду чей-то голос. – И, конечно, полное фиаско. Возмущенный отказ...

Адмирал уже давно покинул бал. Он истово помолился и спал в ожидании, что завтра нагрянет гроза, из Эдо явятся чиновники прежде, чем он уйдет на «Кароляйн». Он и во сне готовился к сопротивлению и придумывал ответы, зная по опыту, что с японцами все доказательства окажутся негодными, в тупик они всегда умеют поставить и сами влезут.

Шум и крики слышались в комнатах. Предутренний ветерок заполоскал гардины. Еще вчера говорили: «Не кощунство ли бал в храме?» – «Они буддисты, все прощают и позволяют!» – отвечал Посьет. «А вот по улице нельзя пройти».

...Тихо замерцала серебристая предрассветная мгла.

Облака бегут над морем,Крепнет ветер, зыбь черней... –

запел матросский хор песню, похожую на марш.

Будет буря – мы поспоримИ поборемся мы с ней...

– Так целуются у вас? – спросила Сиомара. – Я покажу тебе, как у нас целуются в Тринидаде!

За баней боцман с «Кароляйн» выплюнул два зуба. Все лицо его в крови. Боцману Черному умелым ударом напрочь снесено ухо. Удивленные матросы заставили американца разжать кулак. Но на ладони ничего не оказалось.

– Успел выбросить, сволочь! – неуверенно говорили секунданты Черного.

– Он не кулаком, а монетой! – сказал Серега Граматеев. – Зажал ее в кулак, как катерининский гривенник!

Прокопий Смирнов, ночью рубивший дрова и топивший печь на кухне, пробился вперед.

– Ты, сволочь, долларом! – яростно хрипел он, брызгая слюной.

Американцы не понимали и недоуменно сторонились от потока брызг.

– Эх, вы!

Избить врага боцмана Черного, мытарившего матросов, Прокопий желал бы сам, а не предоставлять этой чести и удовольствия другому... Какие выискались заступники!

Глава 12

КАВАДЗИ СПУСКАЕТСЯ С ГОР

Теплей становилось по мере того, как Кавадзи на пути в Симода шел на юг. В пятьдесят шесть лет еще ничем не отличаешься от двадцатилетнего, легко идешь пешком от столицы Эдо по горам, поднимаешься на перевал Хаконе и спускаешься вниз, к морю, и лишь изредка отдыхаешь в просторном каго[39].

Кавадзи послан со срочным поручением правительства. Перед отъездом его принял шогун и опять одарил. Халатами и на этот раз; большая честь! Сознаешь свое высокое назначение и ответственность.

В долинах все цветет давно. Пылко чувствуешь наступление роскошной весны и приободряешься, как в лучшие молодые годы.

На карте у Путятина показано, как к острию полуострова Идзу из китайских морей идет теплое течение. Конечно, и раньше известно было, что к Идзу идет и идет от века теплая южная вода, поэтому полуостров большую часть года похож на цветущий сад. Чувствуя прилив сил, Кавадзи шагает в гору, а его пустой, богатый паланкин высшего правительственного чиновника несут полуголые крестьяне, обязанные исполнять казенные повинности. Подложив подушечки на сбитые и растертые плечи, они терпеливо спешат. Пустое каго тяжелей седока.

Эта нарядная клетка – как грузило, висящее на каждом вельможе. Впереди и позади ползет нескончаемой вереницей целый поезд из чиновников, личных подданных Кавадзи, его слуг, а также из пеших и конных самураев почетной охраны.