Уго Фонте - Дегустатор Страница 32

Я стряхнул грязь со своего нового красного бархатного камзола.

Все уставились на меня, ожидая объяснений.

Я хотел сказать, что их амулеты, косточки и камешки бесполезны, однако мои собратья были слишком суеверны и не хотели терять свою веру. Если бы я заявил, что полагаюсь только на собственную сообразительность, они не поверили бы мне и обвинили меня в том, что я что-то скрываю. Им хотелось, чтобы я поведал им о чуде, которое развеяло бы все их страхи. Я так и сделал.

— Магия! Вот чем я пользуюсь.

Вообще-то я не думал, что мне поверят. Если бы хоть кто-то из них рассмеялся, я бы обратил все в шутку. Вместо этого толстяк недоверчиво протянул:

— Магией пользуются только колдуны.

Они все как один отпрянули от меня, словно я был самим дьяволом во плоти. Боже! Ну и дураки! Если у меня и оставалась хоть капля уважения к ним, она испарилась в тот же миг. Впрочем, сейчас это было не важно. Слово, как говорится, не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Значит, он колдун! — заявил брыластый, показывая на меня пальцем.

Его глупое жирное лицо раздражало меня, и я укусил его за палец. Теперь даже у тех, кто _не поверил сразу, что я колдун, не осталось никаких сомнений. Кто-то, спотыкаясь, отошел от меня подальше, другие потянулись за кинжалами. Я не имел права показывать свой страх, а потому, поклонившись, пожелал им buona notte и спокойно вышел в коридор.

По пути к покоям Федерико я не выдержал и расхохотался над глупостью брыластого. «Lui a uno cervello de gallina!» [46] Хотя нет. У курицы на самом деле куда больше мозгов. Но когда я лег спать, меня охватило отчаяние. Неудивительно, что у нас нет гильдии дегустаторов. И, как я теперь понял, никогда не будет.

На следующее утро я обругал себя за слишком длинный язык. За ночь моя победа сильно поблекла. Я никогда раньше не думал об инквизиции, но это слово неожиданно пришло мне на ум и угнездилось там. Я ведь не только сказал, что силен в магии — я заявил, что использую ее! Если кто-нибудь из дегустаторов донесет своему хозяину или исповеднику, меня могут повесить. Я молился о том, чтобы эти дураки действительно оказались такими же тупыми, какими выглядели, и поверили, что я смогу сглазить их, если они проболтаются кому-нибудь. А потом мои страхи вмиг испарились — так же быстро, как возникли, — потому что в тот вечер я увидел женщину, о которой говорили дегустаторы: Елену, служившую епископу Нима.

После гибели Агнес прошло почти три года, и все это время мое сердце пребывало в спячке, как белка зимой. Теперь оно проснулось, словно в первый день весны. Боже мой! Святые угодники! Дегустаторы, конечно, хвалили ее, однако явно недостаточно. Елена была само совершенство. Все летние цветы смешали в ней свои краски и формы. Тоненькая, но исполненная уверенности в себе, как молодое деревце, которое гнется под порывами ветра, но не ломается. Солнце Франции позолотило ее кожу, светлые волосы были коротко пострижены по последней французской моде. Все в ней — ладони, ступни, груди — было маленьким и очень пропорциональным, за исключением носа и зеленых глаз, огромных и глубоких, как омуты весной. Елена одевалась просто и не красилась, но когда она улыбалась, казалось, ее лицо озаряется изнутри, так что все золото и драгоценности мира бледнели перед этой улыбкой. Она не делала ничего, чтобы привлечь к себе внимание. И именно поэтому я не мог отвести от нее глаз.

Движения ее были изящными и отточенными; она словно скользила по воздуху, как мелодия. Я повторял ночами ее имя — прекраснейшее имя на свете. Я одолжил бумагу, чернила и перо и писал его снова и снова. Я выкладывал его из камней, цветов и листвы.

Елена ходила за своим епископом, как тень, и помогала ему во всем — носила подносы, играла с ним в карты, читала вслух. Я проклинал его за то, что он подвергает ее такой опасности, однако к нему трудно было испытывать неприязнь. Он излучал жизнелюбие, и его толстое красное лицо морщилось в усмешке, когда он рассказывал истории о папе римском или других кардиналах. Оказавшись рядом с Еленой за раздаточным столом, я хотел сказать ей, что она покорила мое сердце, однако стоило ей посмотреть на меня, как я залился краской и не смог вымолвить ни слова. Мне казалось, что голос у нее должен быть мелодичным, как у соловья. Но когда она открыла свой розовый ротик, из него полились низкие и грудные, почти как у мужчины, звуки, от которых по спине у меня побежали мурашки. Елена смаковала каждое слово, словно драгоценное дитя, которое она боялась потерять, и, пока я слушал, как она говорит о самых обыденных вещах, мне вдруг до смерти захотелось, чтобы она произнесла мое имя. Я изощрялся, как мог, чтобы вынудить ее сделать это, но она, будто зная, чего я жажду, отвечала мне (если отвечала вообще), не называя по имени. Услышать слово «Уго» из ее уст стало моим единственным заветным желанием, лишавшим меня сна и покоя.

Я написал ей сонет. Никогда в жизни я не делал ничего подобного, но раз Миранда смогла написать стихи для Томмазо, чем я хуже? Я встал рано утром, надеясь, что рассвет подарит мне вдохновение. Ночью я думал о тайнах луны и вспоминал стихотворения, которые Септивий читал Федерико. Я трудился над сонетом день и ночь, переписывая его заново и заново. Когда он был закончен, я почувствовал одновременно и удовлетворение, и грусть. Вот он:

Тот миг, когда узрел я светлый образ твой,Моим нарушен не был он ни звуком, ни дыханьем.За долгий сон пусть будет воздаяньемТо чудо наяву, что прежде звал мечтой.И волосы твои златы, как спелый хлеб,Лазурных глаз на дне — альпийские озера,И алый нежный соблазнитель взора —О Боже, рот твой — я уже ослеп!А речь твоя, что музык многих краше,Заставит ангелов с своих сорваться местИ полететь к Земле, чтоб жить между живыми.Отдам глоток из Вечной Жизни чаши,Отдам и райского блаженства благовестЗа то, чтоб с уст твоих мое слетело имя. [47]

Я хотел тут же отдать сонет Елене, но побоялся, что он ей не понравится. Тогда она не станет со мной разговаривать, а это для меня хуже смерти. «Мужайся! — сказал я себе. — Мужайся!»

Когда я наконец заговорил с ней, у меня не было при себе сонета, так что все накопившиеся вопросы и желания, терзавшие мою душу, излились в непрерывном потоке слов. Я говорил о еде, вине, потом прерывал сам себя, восхваляя ее красоту. Я рассказывал ей, как ходил вверх-вниз по лестнице да Винчи и по прямым улицам города. Я не мог остановиться, поскольку боялся, что не осмелюсь с ней заговорить в другой раз. Об этом я тоже ей сказал, когда исчерпал все мыслимые темы. Она подождала, пока я набирал в грудь воздуха, и коротко промолвила:

— Мне нужно к архиепископу.

Я даже не заметил, что она все это время держала в руках поднос с едой.

Той ночью мне приснилась Елена, идущая босиком по саду между желтыми и голубыми цветами. На ней было кроваво-красное платье с золотой вышивкой. Я бежал за ней, что было мочи, и никак не мог догнать. Она не оборачивалась, но я знал, что ей хочется, чтобы я преследовал ее. Пройдя мимо кустов, она спустилась по ступенькам, ведущим на маленькую площадь. Испугавшись, как бы не потерять ее из виду, я окликнул Елену по имени. Она остановилась на нижней ступеньке, обернулась и как будто хотела что-то сказать — однако вместо слов изо рта ее вылетела стайка соловьев, заливавшихся так сладко, что я застыл, очарованный красотой их пения. Когда я снова глянул вперед, Елены уже не было.

Проснулся я, охваченный такой страстью и тоской, что не мог пошевельнуться. Я молил Бога, чтобы Федерико нашел в Милане жену и мы остались тут подольше. Я был опьянен любовью — так сильно опьянен, что, когда толстяк нарочно толкнул меня под руку, чуть не выронил поднос с фруктами.

Вот уже второй раз дегустаторы пытались напакостить мне. После нашей первой встречи они меня избегали. Когда я сталкивался с брыластым в коридоре, то опускал глаза и начинал что-то тихо бормотать, делая вид, что это заклинание. Брыластый с криком хватался за кинжал, но он был слишком труслив и ничего не мог со мной поделать. Толстяк и щеголь были более опасны. До того как толстяк толкнул меня под руку, щеголь подставил мне подножку, и я упал прямо на немецкого рыцаря, который так саданул мне по башке, что искры из глаз посыпались. Теперь я должен был показать им, что ни капельки не боюсь.

На следующий день, когда щеголь нагнулся за чашкой с мясом, я вылил ему на руку кипящий соус. Он вскрикнул — не очень громко, поскольку банкет уже начался, — и заявил, что я ошпарил его нарочно. Другие слуги поддержали его. Я сказал, что он хотел толкнуть меня под локоть и пускай лучше скажет спасибо, что я сумел с собой совладать. После чего, подкравшись к толстяку, шепнул ему на ухо:

— А если ты начнешь меня доставать, я нарежу из твоей толстой задницы целый поднос бекона!