Борис Тумасов - Зори лютые Страница 32

Волхов-река делит город на западную и восточную стороны. Меж ними мост на каменных устоях. На западной — три жилых конца: Неревский, Гончарный да Загородской; на восточной — два: Словенский и Плотницкий.

Западную новгородцы прозывают Софийской. Здесь, у самого берега Волхова, прилепился каменный детинец. За его стеной Софийский собор да подворье архиепископа.

Восточную сторону величают Торговой. На ней неугомонное торжище и Ярославов двор.

Что ни конец, то умельцы: плотники с гончарами, кожевники со швецами, кузнецы с оружейниками, сапожники с золотых дел мастерами и еще много иного ремесленного люда.

Князь Щеня поселился в Ярославовом доме. Хоромы древние, четыре века стоят, Ярославом Мудрым сделаны, а все еще крепкие и в студеную зиму теплые. Только и того, что велел Щеня плотникам настелить новые полы. Эти рассохлись и скрипят. Ступнешь в первой горнице — во всем доме слыхать.

Воеводство князю Щене выпало в необычный год. С лета мор в городе начался, хоронить не успевали, а тут еще не за горами война с Литвой. На Боярской думе о том речь шла. Не успел Щеня обжиться, как явился в Новгород со своим шляхетским полком князь Михайло Глинский и начал воеводу уговаривать, подбивать к совместному походу в литовские земли. Соблазнял маршалок: «Загоном пройдем и воротимся».

Может, и отказался бы Щеня — мор Новгороду ущерб причинил немалый, повременить бы с годок без войны, дать люду в себя прийти, — да помнил воевода, как великий князь Василий, провожая его на воеводство, напутствовал: «Тебя, князь, любя шлю в Новгород. Верю, что не плесенью зарастешь там, а будешь рукой государевой и очами. С полками новгородскими уподобишься для Сигизмунда больному зубу. На воеводстве не жди из моих уст, а поступай во всем на свое усмотрение».

Скрепя сердце поддался Щеня уговорам Глинского.

Загон выдался удачный, достали до самого Вильно.

Стоявший за Минском молодой воевода Ян Радзивилл, сын виленского воеводы Николая Радзивилла, опомниться не успел, как по тылам пронеслись конные полки Щени и Глинского. Порушили полоцкий посад, размели по городам и местечкам пепел на пожарищах, напоили быстрых коней в Вилии-реке — и поминай как звали.

Воеводе Радзивиллу впору повернуть свое воинство им вдогон да ударить в спину, но из Великих Лук угрожал Смоленску воевода Шемячич.

Тревожно в Литве…

Вельможные паны волнуются. Мелкопоместная шляхта, что живет на обширных землях Михайлы Глинского, за ним потянулась. Нет в Литве единства. А русские полки, вот они, к самой границе подступили.

Богатая, отделанная золотом колымага виленского воеводы Радзивилла катила по мощеным улицам города. Воевода смотрел, как отступали за окошком каменные заборы с островерхими домами. Увитые цепким ползучим плющом дома терялись в зелени. Плющ местами стлался даже по красной черепице, взбирался до труб.

Старый воевода любил Вильно в летнюю пору, когда город зарастал буйной зеленью. Тогда Радзивилл забывал свои преклонные годы и к нему на короткое время возвращалась молодость.

Но теперь воеводу не радовало ни погожее утро, ни небо, чистое и голубое, как глаза юной жены, что поселилась в его доме после смерти старой…

К Турьей горе, на которой высился древний и мрачный замок, Радзивилл добрался в один час с епископом Войтехом. Один за другим въехали в открытые ворота, вместе вступили в темные коридоры.

Дневной свет тускло пробивался через узкие оконца-бойницы. Пахло плесенью. Гулко раздавались шаги, скрипели на петлях железные двери.

Многое перевидал замок на Турьей горе: и великого князя Миндовга, и храброго, мудрого Гедимина. Разбивались о его стены рыцари-крестоносцы и орды крымцев.

В зале, где стены затянуты красным шелком, остановились. Дожидаясь выхода короля, успели переброситься несколькими словами.

— Не к добру привел панов раздор, — печально проронил епископ и прикрыл глазки.

— Воистину так, — затряс седой копной волос Радзивилл, — воистину так.

Вошел Сигизмунд в черном короткополом кафтане, воротник подпер острый подбородок. Под глазами темные пятна, лицо бледное. Нервно щипнул тонкий ус, спросил, не ответив на поклоны:

— Пропустили Глинского со Щеней. Есть ли воевода в Вильно?

Радзивилл шагнул вперед, ответил на незаслуженный упрек дерзко:

— Король, разве на том виленском сейме я оскорбил маршалка? Или у меня, виленского воеводы, он искал суда? Теперь, когда с князем Глинским ушли твои рыцари, король, ты у меня ищешь ответа!

Не ожидал Сигизмунд от старого воеводы такой речи. Удивленно поднял брови. Спросил уже спокойней:

— Разве у твоего сына Яна, пан Радзивилл, не имелось достаточно силы на Щеню и Глинского?

— Не в Яне причина, — оправдывая сына, ответил воевода. — Ян молод, но искусен. Сыми он свои полки — кто знает, не тронулся бы тогда великолукский воевода? А еще идет к Шемячичу из Москвы новая рать. Ведет ее Яков Захарьевич.

— На сейме решали скликать воинство. Отчего же шляхта медлит? — снова раздраженно сказал Сигизмунд.

— Великий князь и король, — заговорил молчавший до того епископ Войтех, — не поискать ли вам примирения с великим князем Василием?

— Шляхту примирить надо, — вставил Радзивилл.

— Шляхетские раздоры унять, не примирившись с князем Московским, не можно.

— Так слать послов к Василию? — опять подал голос Войтех.

Сигизмунд качнул головой.

— Твои слова, князь Войтех, о том же, о чем и я мыслю. Посольство это необычное. Путь ему в Москву через Дмитров. Если бы удалось тронуть сладкими речами сердце князя Юрия. Давно известно, нет между великим князем Василием и братьями согласия.

Сигиэмувд помедлил, потом посмотрел на епископа.

— Мудр ты, князь Войтех, и саном епископским наделен. Кому, как не тебе, такое посольство вести?

Князь Дмитрий по прибытии к войску устроил огневому наряду потеху. В поле укрепление из дерна возвели с башнями и бойницами. А в отдалении пушки одна к одной широкой лентой растянулись, стреляют по укреплению. Пригляделся князь Дмитрий. Один из пушкарей, молодой, статный и лицом пригожий, палит без промаха. Что ни ядро, то в цель. Подозвал. Пушкарь расторопный, в глазах услужение.

— Кликать как? — спросил Дмитрий.

— Степанкой, княже.

И не дышит, глядит не мигая.

— Стрелять горазд.

Вытащив серебряный рублевик, одарил. А у Степанки глаза преданные, за князем следит. Но тот спиной повернулся, пошел вдоль ряда пушек.

С весны Степанка в Великих Луках. Город немалый, деревянный, рубленый. У бояр даже хоромы не каменные. Дороги местами бревенчатые, а больше земля, ухабы. Довелось Степанке с пушкарным обозом через город ехать, так в пути не одной телеге колеса обломили…

Побывал Степанка и во Пскове. Огневое зелье возили. На обратном пути в Новгород собрались завернуть, но, прознав, что в городе людской мор начался, передумали.

Скучно Степанке в Великих Луках. Из Москвы уходили, думал, воевать будут, ан стоят без дела. Степанкин сотник, боярский сын Кошкин, от томленья взялся обучить Степанку грамоте. Степанка парень смышленый, быстро науку ухватил. Летом уже вовсю буквицы царапал, в письмена слагал. Выйдет к речке, сядет на берегу и выводит на бересте слова, а сам шепчет. Коли б кто подслушал, о чем он говорит, то узнал бы Степанкину тайну. А писал он каждый раз письма в Москву, но не Сергуне и Игнате, а Аграфене, в любви признавался.

Письма те Степанка по воде пускал. Нацарапает, положит на волны, и закружится береста по течению.

Однажды все же сложил письмо Сергуне с Игнашей. Похвалиться вздумал. Обо всем захотелось написать ему; и как по холодам до Великих Лук добирались, и что за город это, особливо какой он, Степанка, умелец в стрельбе из мортиры и грамоту в срок короткий осилил… Но письмо вышло совсем короткое, нацарапал всего лишь, что он, Степанка, у князя Дмитрия нынче в чести, как есть он пушкарь отменный, лучше всех других. И коли они, Сергуня либо Игнаша, увидят Аграфену, пускай ей обо всем этом порасскажут…

Стар хан Менгли-Гирей, высох, что трава в позднюю осень. В темных глазах нет прежнего огонька. Бритое лицо обратилось в пергамент…

Ой вы, годы! Промчались быстротечным ветром, и нет вас. Не успел опомниться, как старость нагрянула.

Менгли-Гирей знает, сыновья ждут его смерти. У него много детей от многих жен. Сыновья подобны шакалам. Они грызутся между собой за лучшую кость.

С того дня, как хан Ахмат, уподобившись шелудивому псу, с поджатым хвостом уполз к себе в Сарай зализывать раны да там и погиб от ножа, Менгли-Гирей не боится Золотой Орды. Наследники Ахмата точат друг на друга сабли. Не опасается хан Менгли-Гирей и турецкого султана. Султан посадил Гирея на ханство в Крыму, султан верит Менгли-Гирею. В Бахчисарае вот уже многие годы живет визирь Керим-паша. Но султану и невдомек, что визирь Керим-паша хоть и служит своему султану, но друг и первый советчик Менгли-Гирея…