Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы Страница 32

Мужской ум оказался у Софьи, все-то она рассчитала, всех, кого нужно, навострила. Князь Хованский подхватил сплетню, пустил меж своих стрельцов, они забили в набат. «Нарышкины-де убили царевича Ивана!» Разразился кровавый бунт. Ненавистных бояр сбрасывали на копья, рубили бердышами. Орали: «Убьем всех Нарышкиных, врагов царского рода Милославских! Царицу Наталью — в монастырь!»

На десятилетнего царя Петра не посягнули. Кончилось кровавое побоище тем, что провозгласили царем и слабоумного царевича Ивана от Милославских. И хоть Софья была главною в этой трагедии, но, желая отвести от себя подозрения, вручила Ивану Нарышкину икону, посылая его на мученическую смерть.

Мало осталось Нарышкиных после тех майских дней. Достать бы остальных. Раскидывала Софья умом, как этого достичь. А князь Василий все более дивился на нее. И все более страшился. Дьявольский ум оказался у царевны. А пробуждал его он, князь Василий. Когда стрелецкое своевольство перешло все пределы и стало угрожать и ей, Софье, она не задумалась предать в лапы палача своего верного союзника, князя Хованского, и его сыновей. А он и на плахе, видать, не уразумел, кто требовал его казни.

Да и как уразуметь? Царевна искусно пряталась за других. Теперь она вершила суд да расправу именем братьев царей Ивана и Петра. Ее извороты поражали и восхищали князя Василия. Ай да Софья! Вот она двинула вперед Федора Шакловитого. Легла под него с охотою. И опять стрельцы оказались в ее руках. А он, Федор, по ее наущению казнил самых опасных, в том числе Алексея Юдина, коего она пригрела.

«Следующий, разумеется, Шакловитый, — рассуждал князь Василий. — А за ним — моя очередь. Нешто это баба? Это дьявол в юбке! Только уж завиделся конец ее правления. Уже Петр мало-помалу входит во власть. Все чаще и чаще возвышает голос. Господь наделил его умом и силою, притом щедро и тем и другим. Что на этот раз измыслит царевна Софья, моя Софьюшка, мой демон?»

Подущала Шакловитого: настропали своих-то, дерзких, убить царицу Наталью. Медведицу. А медвежонка в смуте порешить. Будто бы ненароком. Все ж царь Иван останется. При этом-то царе мы и заживем во славу. Это наш царь, все будет по-нашему творить. А век-то у него короток. Когда скончается он, на российский престол, само собою, взойдет она, царевна Софья. Будущая благоверная царица и повелительница всея Руси, самодержица, первая на Москве.

Так она все размыслила. И он, князь Василий, во все ее замыслы проник. И в нынешний, главный, самодерзостный — убийство царя Петра и царицы Натальи. А за ними — оставшихся Нарышкиных, кои еще в силе. Слабо пытался царевну свою отговорить, примирить с Петром, с царицей Натальей. Куда там! Она его слушалась в делах посольских и в иных государственных делах. Но уж видно было, что власть ускользает, уходит, уходит. Царь Петрушка оказался с норовом, как и предвидел князь Василий.

Пока еще просил, то и дело отвлекаясь на свои потехи. Но уже слышались в его тоне другие нотки — повелительные. Он уже понял, что законное место у кормила власти у него отобрано, что он оттеснен. Притом особого, не имеющей на власть никакого права, единственно по случайному стечению обстоятельств, по праву силы. Мириться с этим он не желал, все громче и громче заявляя о себе.

Нашла коса на камень! Вспомнилось князю Василию нашествие раскольников на Кремль. Впереди с крестом шел главный смутьян и расколоучитель Никита, за ним его соумышленники, кто с Евангелием, кто с иконою, кто со старыми книгами — кто с чем… Толпа валила к Архангельскому собору, запрудив всю Ивановскую площадь. Патриарх Иоаким выслал к ним протопопа с обличительными тетрадями. Стрельцы набросились на него и, наверное, растерзали, если бы не монах Сергий, правая рука Никиты. Он заставил его читать обличения, но толпа прерывала его на каждом предложении.

— Пусть выйдет сам патриарх! — требовала толпа. Но патриарх струсил и бояре вместе с ним. И тогда Софья объявила вслух:

— Да будет воля Господня! Не оставлю я святейшего патриарха, сама выйду к ним.

Вышла. И объявила:

— Зазорно на площади вести разговор о священном. Пусть Никита и его главные сторонники взойдут в Грановитую палату. Там буду я, будет и патриарх, будут игумены монастырей. Позову и цариц.

Софью пугали: стрельцы-де рассвирепели, средь них большинство держится старой веры, глядишь, и повторится побоище, как давеча.

Но царевна объявила:

— Не боюсь! Я за святую церковь готова кровь свою пролить.

Подивились все таковой отваге. Но царевна и далее задавал тон. Когда в Грановитой палате появилась она, вслед пожаловали царица Наталья Кирилловна и царевны Татьяна Михайловна и Марья Алексеевна. И только тогда патриарх со слезами на глазах, дрожащий, в окружении восьми митрополитов и четырех архиепископов, осмелился явиться туда. Софья уселась на царском троне! И ничего. Никто не возроптал. Разгорелся диспут.

Патриарх стал было укорять раскольников, что они осмелились вломиться в царские палаты, мешаться в церковные дела, судить архипастырей. Его поддержал холмогорский архиепископ Афанасий. Никита Пустосвят взъярился и замахнулся было на него, как вдруг Софья вскочила и закричала:

— Глядите, православные, смерд архиерея убивает. Без нас бы он его беспременно погубил бы! — И яростно напустилась на Никиту: — Клятвопреступник, убивец, злодей! Помнишь ли, как в присутствии батюшки нашего царя Алексея, святейшего патриарха и всего священного собора ты поклялся великою клятвою отступиться от своих заблуждений и принес повинную. Помнишь ли?!

Не таков был Никита, чтобы заробеть. Но тут он смутился и отвечал царевне, что помнит. А Софья продолжала:

— Судите его, православные: подобает ли ему после этого казаться нам на глаза?!

Никита стал было оправдываться: де еретики и отступники замутили очи благоверного царя Алексея Михайловича. Но и тут Софья нашлась:

— Стало быть, и батюшка наш, и брат царь Федор были еретики? Можно ли такое стерпеть?! Выходит, по Никите, цари не цари, патриархи не патриархи, архиерей не архиерей. Мы таковой брани не желаем слышать. Сестры, собирайтесь, мы пойдем вон из царства, к христианским королям. Они почитают святую веру и своих собратий — монархов.

Начался ропот. Как-де можно из царства идти, статочное ли это дело. И тут неожиданно кто-то в толпе взвизгнул:

— И давно пора тебе, государыня царевна, не к королям, а в монастырь идти. Не женское это дело в святые дела мешаться. Да и не тебе на царском троне сидеть!

Софья прослезилась:

— Слышите, что про вашу радетельницу орут? — обратилась она к стрельцам. — И как вы это терпите в царских чертогах.

Эти слова поворотили толпу. Она повалила прочь из палаты. А царевна подозвала верных ей стрельцов и повела их в царские погреба, где напоила допьяна. И при этом твердила:

— Можно ль променять нас на каких-то смутьянов? Погубите и себя, и все Российское государство.

То кнутом, то пряником помавала царевна Софья, обнаруживая поразительную находчивость в самые крутые минуты. А когда ей принесли подметное письмо, в котором князь Хованский обвинялся в том, что хочет погубить все царское семейство и ее самое, Софью, заодно и самому с сыном сесть на царство, царевна не стала разбираться, истинно оно или ложно, а побудила всю царствующую фамилию переехать в монастырь, под защиту его стен, одновременно приказав разослать грамоты ко всем земским людям с призывом готовить ополчение. Тут-то ей пригодился и раскольничий бунт, и угрозы Никиты, и измена Хованского. «Идите к нам, великим государям, — призывала грамота, — со всею своею службою и с запасами тотчас, бессрочно, с великим поспешением, днем и ночью, ничем не отговаривайся, дабы скорым собранием устрашить воров и изменников и не допустить и до большего дурна и до расширения воровства… Помните Господа Бога и свое обещание, послужите нам, великим государям, дав очищения от воров и изменников царствугощаго града Москвы».

Две силы укоренились в царевне: сила любви и сила ненависти. И князь Василий уже перестал понимать, какая из них берет верх. Она, несомненно, любила его любовью искренней, горячей, даже переросшей в страсть. Но он нередко задавал себе вопрос: преданно ли? Или к этой любви примешивался расчет? Она делала ставку на стрельцов, объявила их надворною пехотой, своей опорой. Но после казни Хованских открестилась от них. Выборным от них Софья решительно объявила — она со всем двором отсиживалась тогда за неприступными стенами Троице-Сергиевского монастыря, обороной которого командовал он, князь Василий, — что ежели кто вздумает наперед хвалить дела стрельцов, тот будет предан смерти. Более того: заставила поднести ей повинную грамоту, в коей, в частности, было сказано, что ежели кому-то из них вздумается промеж себя хвалить прежние дела стрельцов и о том не будет донесено, тот тоже будет подвергнут казни.