Иван Ле - Хмельницкий. Книга первая Страница 32

— Но к чему нам эта корчма, мой брат, — есть у меня дом, жена, дети, вот там за костелом Босых кармелитов. Такого гостя я не уступлю самому почтенному корчмарю!..

Богун выпустил Бронека из объятий, печально покачал головой и вытер слезы. Совсем тихо, скорбным голосом, произнес:

— Изгнанный я, мой Бронек! Не Карпом, а Федором называют теперь меня, и в этот дальний край я пришел, рискуя своей головой, разыскивая мать моего хлопчика Мартынка, которую он уже давно не видел…

— Изгнанник? — с неожиданным восхищением переспросил Бронек. — Так это же наша гордость, сто крот дяблов![45] Федор? Бардзо добже, хорошо, пан Федор. Я тоже изгнанник, осужденный… Называюсь теперь Вацлавом, Вацеком. Тот кровожадный зверь стал плохо видеть, и я молюсь пречистой деве, чтобы он поскорее ослеп и не видел, как Бронек с паном полковником будут смеяться над ним и благодарить бога или дьявола за справедливость…

— О, вижу… еще есть порох в пороховницах… Ну что же, веди, брат Вацек, веди в свой дом, будь хозяином незрячего гостя… Э-эх, Бронек-Вацлав!.. — И, горько усмехнувшись, умолк поседевший казак Богун — Федор.

6

Бронек жил в собственном доме в северо-восточном предместье. Он был членом цеха каменщиков города Львова и сейчас работал каменотесом на строительстве большого костела при коллегии иезуитов.

— Вот пощупай, браток, — показывал Бронек свои огрубевшие, жесткие руки с израненными, похожими на сучки, пальцами. — Изо дня в день рубим камень, с того и живем. И не смею жаловаться, ибо люблю высекать из огромной глыбы дикого камня образы людей! Вот жаль только, что плодами твоего труда пользуется не народ… Обтесанный тобой, благородно обработанный камень кладут в постройку, а ты уходишь себе прочь…

— Так что же ты, Вацек, хотел бы, чтобы и тебя замуровали в стены иезуитского костела? — смеясь, спросил Богун, внимательно ощупывая мозолистые руки друга.

— Смеешься, Богун, оттого, что сам не прочувствовал, как работать с камнем… Ведь он оживает в твоих руках, а потом переходит в чью-то собственность, а твое имя остается неизвестным для потомков. Вот мы с тобой были у Наливайко, тесали, так сказать, свободу для людей. Не сумели вытесать, — в каменном пласте оказались предательские трещины, распался он. Но имя Наливайко живет, с каждым днем, с каждым годом окружаемое все большей славой. Распался камень из-за предательских трещин, а вытесанные куски живут, действуют. Эх-хе-хе, брат Федор… Не тот камень тешется, не в те стены кладется. То ли перевелись настоящие люди, то ли король, шляхта стали могущественнее… Все туже затягивается петля на шее, а люди терпят. Вот, пан Федор, в Московии Иван Болотников — судьей мы его еще звали — взялся было что-то делать, народ поднял. А получилось, что наши шляхтичи перехитрили Болотникова, вместе с ним пошли на Москву, добиваясь престола не для русского народа, а для польского королевича. И погиб наш Иван, как и Наливайко, — утопили, проклятые. Кажется, Иван был последним из наших…

Бронек глубоко вздохнул и еще долил в глиняные кружки какой-то браги. Пили они только вдвоем. Мартынко наскоро позавтракал и выбежал за ворота в лес, начинавшийся прямо у двора Бронека и стоявший весь в снегу, тихий, будто задумавшийся. Мальчика не интересовала застольная беседа друзей. Они по нескольку раз вспоминали прошлые дела, о которых Мартынко не раз слышал от дяди Федора. А Мартынко забрался в такую даль — во Львов, чтобы разыскать здесь свою мать, повидаться с ней. Пока он шел сюда — терпел, ибо знал, каким долгим будет их путь, начавшийся еще осенью. А сейчас он уже во Львове, где-то рядом живет его мать, которую он не видел с того дня, когда она отправила его в чигиринский подвал спасать кобзаря…

А в хате за затянувшимся завтраком друзья от воспоминаний о прошлом снова перешли к разговору о камне для строительства костела иезуитов.

— Постой, постой, Вацек. Говоришь — для костела иезуитов? Так, может быть, это и есть те самые отцы иезуиты, у которых есть коллегия Для обучения шляхетских детей? — спросил Богун.

— Да, те самые, пан Федор. У них есть и свои костелы, и свои коллегии, и даже кое-какие цехи. Но каменотесного нет, мы работаем у них от городского церковного братства.

Несколько минут они сидели молча. Богун думал о том, где и как искать мать Мартынка. Потом он нащупал руку друга, нежно пожал ее и тихо сказал:

— Понимаешь, браток, мать моего поводыря Мартынка тоже банитована, изгнана за то, что помогала мне бежать от палачей. Да… боже мой, ты же знаешь ее, Мелашку…

— Мелашку?! — радостно воскликнул Бронек. — Наша Мелашка? Та самая, которую мы спасли вместе с паном Богуном? Как же, чудесная девушка была! Так это ее сын?.. Куда же он убежал? Хочется поцеловать дитя этой отважной женщины.

— Погоди, братец, поцелуешь потом. Она тоже должна была скрываться и пошла служить к одной нашей доброй переяславской женщине, жене чигиринского подстаросты. Теперь живет во Львове, прислуживает сыну подстаросты. А он-то учится в коллегии иезуитов…

— Матка боска, Богун! — вскочив с места, воскликнул Бронек и дружески хлопнул слепого по плечу. — Ты говоришь, наверное, о молодом Хмельницком, сыне чигиринского подстаросты?

— Да, да, Бронек…

— Вацек, пан Федор, — смеясь, поправил кобзаря Бронек, обрадовавшийся сделанному открытию.

— Конечно, Вацек. Так ты знаешь сына Хмельницкого?

— Я его не видел, но знаю, что в коллегии есть такой «Хмель». Во время рождественских праздников они вместе со своим другом поляком, тоже «Хмелем», такое устроили, что весь Львов только об этом и говорит. Сам Станислав Окаянный приехал улаживать этот громкий скандал в стенах иезуитской школы. Мы, строители костела, узнали об этом от челяди коллегии сразу, как только приехал воевода. А уж если знают цеховые, то шила в мешке не утаишь… Получается — наша Мелашка живет вместе с ними. Нет, еще живет дух Наливайко, пан Карпо…

— Да Федор, с ума сошел ты, Бронек.

И они разразились дружным хохотом, запутавшись в своих именах. Счастливое стечение обстоятельств свело Богуна с верным другом времен Наливайко и вместе с тем приблизило его к исполнению данного им мальчику обещания — разыскать его мать. Он внимательно слушал рассказ Бронека о «скандале» в коллегии иезуитов, об оде поляка Хмелевского, в которой юноша на родном языке осмелился воспевать патриотические чувства русского народа. Вокруг этого события создавались целые легенды. Поговаривали, что эту оду он писал вместе с казацким отпрыском Хмельницким… А откуда у сына чигиринского подстаросты, который на площади в Чигирине старательно связывал руки кобзарю, такой дух?.. Не Мелашка ли устроила побег кобзаря, узнав от жены Хмельницкого, через ее сына Зиновия, про потайной выход из подвала? Теперь наливайковская Мелашка, мать Мартынка Пушкаренка, стала как бы второй матерью-воспитательницей юного Хмельницкого, оторванного от своей родной матери-казачки. Наливайковец Богун, за десятки лет привыкший к своему ужасному увечью, в этот момент почувствовал острую боль оттого, что не может посмотреть в глаза другу. Не может выразить своими глазами всю полноту радости, испытываемой им при мысли о том, что наливайковское движение, как протест против шляхтичей, как борьба народа за свою свободу, не погибло вместе со смертью Северина Наливайко и Ивана Болотникова. Карпо понимал, что дух этой священной борьбы живет в народе, могучей волной разливается все шире. Вот Мелашка и тысячи ей подобных разбрелись по всей стране, распространяя и укореняя священные заветы в молодых сердцах.

Как хорошо, что Мартынко — сын боевой подруги Наливайко, призванной сеять семена ненависти к панам, семена братской любви к русскому народу среди подрастающего поколения, даже вот здесь, во Львове.

— Вот так, брат мой, обстоят дела. А щенок этого шляхтича из Сандомирского воеводства Криштофа Чарнецкого, бездельник и драчун, вынужден был оставить коллегию. «Хмели» празднуют заслуженную победу, а отрывки из оды этого поляка читают порой наизусть в домах цеховых мастеров и мещан Львова…

— Так как же нам найти Хмельниченка, чтобы свести Мелашку с ее сыном? — перебил Богун восторженный рассказ Бронека. — Знаешь… Вацек, этот Мартынко потерял отца, казака Семена Пушкаря, и вместе со мной отсиживался в войсках Ивана Болотникова во время осады Калуги и не раз смотрел смерти в глаза…

Бронек увидел, как две слезинки покатились по усталому лицу побратима.

— Найдем, пан Богун. Я беру это на себя, — горячо заверил Бронек. — Теперь вы с Мартынком поселитесь у меня в этой боковой комнатке, а я при помощи знакомых челядинцев коллегии узнаю все, что надо. Хочу увидеть этого орленка, который из самого Чигирина, из необозримых степей прилетел в наш благодатный Львов, принеся с собой запах наливайковской полыни и силу подлинного братства!.. Обязательно найду его и очень скоро, — может быть, даже завтра.