Наталья Головина - Возвращение Страница 32

Наконец он проговорил:

— Всё сложнее, чем ты думаешь, Герцен! Ты ограничен, да! — В его лице была растерянность, досада, мстительность… только не чувство вины. Как вдруг он кинулся на грудь: — Ты, Герцен, все же вполне ветхозаветен в своих притязаниях на мораль! Я и люблю тебя за это… (Герцен отстранился.) Ты, может быть, просто рудиментарен… то есть не являешь собой никакого общего правила, нормален — я!..

Александр пожал плечами. И Гервег постарался изобразить на лице недоуменное и презрительное сожаление. Наконец он признался, что у них нет денег на отъезд и что они должны в городе трем торговцам…

Это уже было истинным в потоке слов. Александр пообещал заплатить. И выдал ему на дорогу. Деньги у него были с собой, он предполагал такой поворот дела.

Они отбыли через день. Поручив Герценам своего сынишку Гораса… Его оставили пожить в Ницце и послали в дом Сю с запиской. Рассчитывая, что их разрыв, как и прекращение материального обеспечения их семьи, — на время. Да есть ли для них хоть что-то, что всерьез?! — спрашивал себя Александр.

Гораса они отправили через месяц к Гервегам, выяснив за это время, что те остановились во Флоренции.

И переехали в дом Дуйса на другом конце города. Чтобы уж все заново.

Малая свеча горела в комнате. Яркий свет был бы сейчас слишком силен и резок, он срывал бы покровы, в то время как их нужно было осторожно распутывать. Им следовало выговориться и прийти к новому взаимопониманию, сожалению о недавнем прошлом, прощению.

Увлечение Натали еще не прошло. Такое сглаживается с годами. Но у нее и у Герцена их привязанность к семье была столь прочной, что расстаться им было бы невозможно. Потрескивала свеча…

Тихое зимнее солнце побережья было как тот же исцеляющий свет. Они остались сейчас почти наедине. Луиза Ивановна с Колей и его учителем уехала навестить в Париже Машу. Машенька стала женой Адольфа Рейхеля, и у нее родился сын Александр.

Им было уютно в их уединении. Ощущение покоя и света исходило и от пробуждающегося по весне приморского края. Нежность и жалость наполняли их души. Есть какая-то щемящая нота у раненой любви…

Надежду вселяло даже то, что новый их дом — Дуйса — был не похож на прежнюю башню, увитую жестким плющом, теперешний их дом напоминал продолговатую шкатулку, а за ним тянулся ступенчатый сад на взгорье. В нем сейчас зацвел миндаль. И впереди было целое — солнечное и штормовое в этом году — лето. Жить стало хорошо и можно.

Все же с наступлением осенней поры, тех месяцев, когда Александру было особенно нестерпимо в прошлом году, неясное беспокойство вновь стало порой сжимать его сердце: все не могла отойти болевая память о минувшем…

А затем вдруг начали приходить новые письма от Гервега — не удивительно ли?! — с прежними притязаниями на дружбу. Солидарно с Натали они не ответили на них, но письма вселили в него теперь уже более отчетливую тревогу. Скверно было уж то, что т е, грязные шуты, вновь вспомнили о них с Натали. Герцена стали томить темные предчувствия. Он не безоговорочно, но верит в них: как всякому много испытавшему человеку, ему знакомы минуты неясного предощущения беды… Происхождение их хоть и не легко, но возможно объяснить. Новое страдание обычно приходит по уже проложенному следу, на котором все обожжено в душе — медленно заживляется, но зарубцуется ли вполне? И оттого болезненно и чутко реагирует на призрак новой боли, точнее, чем разум, угадывает ее вероятность, приближение. Увы, столь обилен ранящим сегодняшний мир…

Слишком туго захлестнулось. У Александра появилось предощущение трагического исхода.

Не обмануло сердце… Последовало одно за другим.

16 ноября возле Гиерских островов погибло судно, идущее в Ниццу из Марселя. На нем ехала Луиза Ивановна с Колей, с горничной, немецкой племянницей и Иоганном Шпильманом. Герцены с нетерпением ждали их прибытия, на столе уже были разложены игрушки и подарки для Коли. Море штормило не больше обычного в эту пору. И мать прислала с дороги такое веселое и довольное письмо…

Ночью их пароход (тогда говорили «пироскаф») столкнулся с другим, и тот расколол его на части.

На следующий день рыбаки привезли среди первых спасенных почти бесчувственную, с размокшими русыми локонами племянницу Луизы Ивановны и ее горничную. Они провели ночь на прибрежных камнях в полосе прибоя. Ничего не знали о судьбе остальных…

Александру было, пожалуй, все же легче: он ездил и пытался искать их по островам и рыбацким деревушкам. Натали же не могла отправиться с ним, слишком ослабев от нервного напряжения в первую ночь без вестей о пропавших. Каково же ей было потом ожидать известий о них в течение еще десяти суток…

В больницах и в домах у рыбаков Герцен разыскал всех спасенных и расспросил их. Под конец встретил среди них очевидца, положившего конец надеждам. Тот вспомнил, как на рушащейся палубе Луиза Ивановна отталкивала молодого учителя Шпильмана: не смейте меня, спасите одного ребенка! Всех их оглушило и захлестнуло волной.

С этого дня Натали почти не вставала с постели, уже не выздоравливала…

Шли месяцы. Чтобы как-то развеяться, Александр отправился сопроводить домой свою немецкую родственницу, девушка долго была в нервном шоке.

Он встретил в Берне Николая Сазонова. И тот заговорил с ним на набережной: между фраз о погоде, как общеизвестном — о том, что все здешние в значительной мере понимают Герцена, да! Но все же нельзя насильно удерживать Наталию Александровну, скрывать ее от Гервега!

— Послушай, все равно она поклялась приехать к нему, как только ты немного успокоишься. Я сказал Георгу, — продолжал Николай Иванович, — что буду в этой ситуации душой на твоей стороне. И все же больше всего я люблю справедливость… Поэтому, Александр, не годится не отпускать женщину к любимому человеку! Я и сам всегда искал откровенных чувств и не отступал перед каким-либо следствием страсти, из-за чего было прослыл… — не успел закончить фразу Сазонов. Герцен с застывшим лицом зашагал в гостиницу.

Он думал: безусловно месть Гервега! Болтать, чтобы отомстить женщине… Однако новая рана пришлась на еще не зажившую прежнюю. (Могла ли она когда-нибудь окончательно затянуться?) Была ведь память о скрытности Натали… Нельзя поэтому сказать, чтобы он совсем не поверил услышанному…

Наконец он снова в Ницце. Сама здешняя природа, солнечные и снежные вершины вдали, зелень и плотные тени средиземноморского побережья действовали сейчас давяще на него, униженного, уничтоженного.

Их разговор с Натали имел новый для них оттенок безысходности.

— Лучше мне умереть… Твоя вера в меня разрушена, — говорила она. Это были не пустые слова. Она истаивала в легочном жару. У ослабевшей и потерявшей жажду жизни, у нее в отсутствие Александра, несмотря на теплую погоду, начался плеврит.

А вскоре пришло письмо от Гервега, как понял Александр позднее, намеренно довершающее «моральное убийство»… Письмо — продуманная низость: со скользкими намеками.

— Он все это пишет? Покажи… не верю! — Раздался ее потрясенный крик: — И это любовь, любовь?!

…А ведь Александр, поняв сам, не раз объяснял ей, что для Гервега тут нет никакого противоречия…

Герцен пытался затем, много спустя, до конца осознать для себя данную патологию… нет, отчего же, обыденную здешнюю реальность и норму — психологию Гервега.

Наверняка, догадывается он, соблазнитель чувствовал некоторую привязанность к своей жертве. Такое тяготение бывает во всяком преследовании. Но когда та ускользнула, тут осталось место только себялюбию, желчи и мщению. Есть бездны человеческой совести, и есть чудовища ее…

В этом он в полной мере отдал себе отчет позднее. Слишком поздно. Когда происходящее уже сгубило Натали.

Теперь же… У него пылал мозг. Он говорил себе: что же тогда может человек для другого человека? Мудрость — в пощаде… Он должен простить ее, даже если все так, как тот пишет. Но не мог не терзать ее расспросами… Он теперь уже не умел не «пытать» ее… И, увы, лишь отчасти сознавал это как помрачающее его затмение, да, именно затмением была сейчас жажда обнаженной истины, которая теперь могла отнять самую возможность совместного существования и которая — это станет ясно скоро — в числе прочего способствовала гибели Натали… В прямом смысле гибели — ибо она говорила и действовала, растрачивая последние крохи своих сил.

Она сказала, что хочет сама потребовать объяснений от Гервега. С пятнистым румянцем затяжной лихорадки, с едва пробивающимся дыханием она отвечала теперь на письма из Берна… Да, пусть она сама пресечет клевету, он допустил это.

Их переписка почти у смертной черты. Гервег вновь требовал, чтобы она уехала из дома: Герцен великодушен и несомненно выделит ей капитал. Она же молила вернуть ее письма. Ожесточенно он обвинял ее в том, что их отношения вылились в «их страсть» не по его инициативе: иначе ему было невозможно понять ее слов и поступков! Ты обвиняешь меня… меня?! — воскликнула она. Ах, русская дама имела в виду лишь нечто духовное? А знает ли она что-либо о правах красивого и сильного животного, разбуженного ею? Она упустила из виду грубую конкретность чувственности!