Джузеппе Томази ди Лампедуза - Гепард Страница 32

Они бродили в тишине и, вздрогнув от мышиной беготни над потолком или от шелеста сброшенного на пол ветром письма столетней давности, прижимались друг к другу в сладостном испуге. Лукавый Эрос сопровождал их повсюду, вовлекая в опасную чарующую игру. Оба были очень молоды, поэтому отдавались игре с радостной детской непосредственностью; им доставляло удовольствие прятаться и находить друг друга, убегать и догонять. Но едва они оказывались близко, их обостренная чувственность требовала выхода, и тогда их руки переплетались и нежное нерешительное касание пальцев кружило им головы, рисуя в воображении более смелые ласки.

Один раз Анджелика притаилась за прислоненной к стене огромной картиной, спрятав на несколько мгновений за Артуро Корберой при осаде Антиохии пугающие ее самое желания; когда же Танкреди обнаружил ее, всю в пыли и паутине, и прижал к себе, прошла целая вечность, прежде чем она сказала: «Нет, Танкреди, нет!», прозвучавшее скорее как призыв, поскольку юноша не делал ничего предосудительного, а лишь пристально смотрел своими голубыми глазами в ее ярко-зеленые глаза. Другой раз солнечным и холодным утром она дрожала от холода в летнем платье, и он, чтобы согреть ее, прижал к себе на диване с рваной обивкой. Ее взволнованное дыхание щекотало спадавшие ему на лоб волосы, и оба испытали минуты мучительного восторга, когда желания вызывают боль, а их усмирение — сладостное чувство блаженства.

В заброшенных апартаментах комнаты были безлики и безымянны, и по примеру открывателей Нового Света они присваивали им названия по собственному усмотрению. Так, просторную спальню с альковом, в котором сквозь балдахин, украшенный облетевшими страусовыми перьями, проступали призрачные контуры кровати, они окрестили «камерой пыток», ветхую рассыпающуюся деревянную лесенку Танкреди назвал «лестницей благополучного приземления». Случалось, они и сами не знали, где находятся: из-за беспорядочного кружения, игры в прятки и догонялки, внезапных остановок с прижиманием друг к другу и невнятными словами они теряли ориентацию, и им приходилось выглядывать из незастекленных окон во двор, чтобы определить, в каком крыле дворца они находятся. Иногда, правда, это не помогало, потому что окно выходило не в центральный двор с перспективой сада, а в один из маленьких внутренних совершенно им незнакомых двориков, единственной приметой которых могла быть дохлая кошка или кучка выброшенных или вытошненных кем-то макарон с томатным соусом, да еще из окна напротив на них смотрели глаза старой горничной, проводившей на покое остаток дней.

Как-то во второй половине дня они нашли в огромном треногом шкафу carillons — четыре музыкальные шкатулки, которыми увлекались в жеманном восемнадцатом веке. Три из них, покрытые пылью и паутиной, остались немы, но четвертая, более новая, в плотно закрытом ящике из темного дерева, вдруг ожила: ее медный, утыканный иголками валик стал поворачиваться, задевая стальные язычки, и тишину комнаты наполнили хрупкие серебристо-пронзительные ноты знаменитого «Венецианского карнавала». Губы влюбленных подчинились этим разочарованным звукам, и когда их объятья разомкнулись, они с удивлением обнаружили, что музыка давно кончилась, и уже не она аккомпанировала их поцелуям, а они в своих ласках пытались удержать ее призрачный след.

Однажды их поджидал сюрприз совсем иного рода: в старых гостевых покоях они заметили за шкафом потайную дверь. Столетний замок легко поддался их пальцам, возбужденно вздрагивающим от соприкосновений и совершаемых усилий, и за дверью открылась узкая лестница из розового мрамора, которая, мягко закругляясь, вела наверх и упиралась в другую, открытую дверь с ободранной стеганой обивкой. За этой второй дверью находилось странное затейливое помещение, состоящее из среднего размера гостиной и шести выходивших в нее маленьких комнат. Полы из белоснежного мрамора в каждой комнате, включая гостиную, имели уклон к желобу вдоль стены; низкие потолки украшали цветные фрески, отсыревшие настолько, что на них, к счастью, ничего нельзя было разобрать; большие потускневшие зеркала, одно из которых было разбито посередине, закрывали почему-то только нижние части стен и соседствовали с витиеватыми светильниками восемнадцатого века. Окна смотрели в глухой, похожий на колодец двор, куда не проникал солнечный свет и не выходили другие окна. В каждой комнате, даже в гостиной, стояли широкие, слишком широкие диваны с зацепившимися за оголенные гвозди лоскутами отодранной шелковой обивки и пятнами на подлокотниках; изящные мраморные камины украшала тонкая резьба, изображающая сцены истязаний и обнаженные тела в иступленных позах, частично изуродованные яростными ударами молотка. Темные пятна проступающей сырости на уровне человеческого роста растекались по стенам странными густыми разводами.

Встревоженный Танкреди не захотел, чтобы Анджелика открывала стенной шкаф в гостиной, и открыл его сам. Шкаф оказался очень глубоким и хранил удивительные вещи — мотки тонких шелковых шнуров, пузырьки с испарившимся содержимым, серебряные шкатулочки с непристойным орнаментом и крошечными этикетками, на которых, как в аптеке, изящными черными буквами было выведено: Estr. catch., Tirch-stram, Part-opp. В углу, завернутые в грязную материю, лежали маленькие кожаные хлысты и плетки из бычьих жил: хлысты были с серебряными ручками; плетки до расходящихся хвостов были обтянуты красивым старинным шелком, белым в голубую полоску, на котором можно было разглядеть три ряда темных пятнышек. Еще в шкафу лежали металлические приспособления непонятного назначения. Танкреди стало страшно, страшно за самого себя. Он понял, что обнаружил во дворце тайный источник похоти, центр излучения вожделений.

— Пойдем отсюда, дорогая, — сказал он, — здесь нет ничего интересного.

Они плотно закрыли дверь, спустились по лестнице, задвинули на место шкаф. В этот день поцелуи Танкреди были легкими, словно он целовал Анджелику во сне или молил об отпущении грехов.

По правде говоря, хлыстов и плеток в Доннафугате было, пожалуй, многовато — почти столько же, сколько и гепардов. На следующий день после обнаружения загадочных комнат влюбленным попалась на глаза еще одна плетка, правда, совсем иного назначения. И произошло это не в заброшенной части дворца, а в покоях, первозданный облик которых бережно сохранялся с давних времен. В этих покоях, называвшихся «Покои святого Герцога», в середине семнадцатого века заточил себя, как в личном монастыре, один из Салина, чтобы неустанным покаянием вымолить путь на небо. Комнаты отшельника были узкими и низкими, с полами из обыкновенного кирпича и выбеленными известкой стенами, как в жилищах бедных крестьян. Последняя из них выходила на балкон, откуда открывался вид на желтые, освещенные равнодушным светом просторы уходящих за горизонт владений Салина. Здесь же на стене было огромное распятие: голова истерзанного Бога упиралась в потолок, кровоточащие ступни касались пола; рана в ребрах походила на онемевший рот, которому жестокие мучения не позволили произнести последних слов о спасении. Рядом с изображением безжизненного тела на вбитом в стену гвозде висела плеть: от короткой ручки тянулись шесть задубевших кожаных хвостов со свинцовыми шариками на концах величиной с лесной орех. Это была disciplina святого Герцога — его орудие самобичевания. В этой комнате Джузеппе Корбера, герцог ди Салина бичевал себя перед собственным богом и собственными владениями, убежденный в том, что искупает земли, окропляя их своей кровью. Охваченный священным экстазом, он верил, что только после такого искупительного крещения земли эти станут по-настоящему его, как говорится, кровь от крови, плоть от плоти. Но он ошибся: многие из тех земель, что были видны из окна, уже принадлежали другим, в том числе дону Калоджеро, а значит, Анджелике, а значит, и их с Танкреди будущему ребенку. Мысль, что красота может так же служить выкупом, как и кровь, опьянила Танкреди. Анджелика, опустившись на колени, целовала пригвожденные ноги Христа.

— Ты для меня, — сказал он, — как эта плеть святого Герцога, как средство искупления.

Анджелика не поняла и, улыбнувшись, повернула к Танкреди свою прекрасную пустую головку; тогда он бросился рядом с ней на колени и стал целовать ее с таким ожесточением, что поцарапал ей небо и поранил губу, и она застонала от боли.

Так проходили их дни — в блужданиях по замку и в грезах наяву: они спускались в бездны ада, откуда любовь выводила их наверх, и поднимались в райские кущи, откуда та же любовь низвергала их вниз. Оба с нарастающим беспокойством чувствовали, что метать банк становится все рискованней, и лучше, пока не поздно, остановить опасную игру; тогда они прекращали свои искания и, точно в тумане, брели в самые дальние комнаты, где, сколько ни кричи, никто тебя никогда не услышит. Но они и не думали кричать: сжимая друг друга в целомудренных объятьях, они лишь вздыхали и тихо всхлипывали от переполнявшей их жалости к самим себе. Серьезным испытанием для них были дальние гостевые комнаты, где давно никто не останавливался, но стояли хорошие кровати со свернутыми матрацами: достаточно было одного движения руки, чтобы их расстелить. Однажды Танкреди не по зову разума, разум его безмолвствовал, а по зову кипевшей в нем крови решил положить этому конец. Анджелика, особенно соблазнительная в то утро, сказала, недвусмысленно намекая на охватившее их при первой встрече желание: