Александр Казанцев - Школа любви Страница 32

— Он, может, великим поэтом станет, а я вот вряд ли… — ответил я ближе к утру. Веселье мое пеплом печали подернулось, вышел покурить на крыльцо. Елена — за мной. Следом и Тихон — тоже вдруг запечалился под утро.

Мы сидели втроем на крыльце, слушали, как за дверью пьяные голоса лихо выводят песню. А больше вслушивались в дремотный перебрех басандайских собак.

— Вот, народу полно, а проводить меня некому, — вздохнул побритый «под Котовского» дружок.

Верно, девчонок пришло провожать немало, но подруги Тихона не было. Да и была ли она тогда у него, не знаю…

— Вот у вас любовь… Завидую! — печально умилился совсем захмелевший друг.

Ни я, ни Елена ничего не ответили ему, не до этого: мы уже целовались.

— Вот черти, целуются-то ка-ак!.. — восторженно воскликнул Тихон и, качаясь, пошел в дом. — Сейчас всех баб перецелую. Всех!..

Единственность восполнить ли числом?..

Вернулись мы в общагу, когда все уже были на занятиях. После бессонной хмельной ночи, после тряски в электричке, после часового выстаивания на холоде возле военкомата, проглотившего Тихона, мы должны были бы упасть пластом.

Да мы и упали.

Вместе.

На узкую студенческую постель.

Елена стала моей, не дожидаясь от меня ни клятв, ни обещаний, ни даже признаний в любви. Теперь думаю: она просто не хотела, чтобы я лгал.

Первое наше соитие — бережное, робкое еще и неловкое, постепенно вдыхало в нас утраченные за ночь силы, разжигая, сводя с ума, смазывая к черту всякое понятие о течении времени…

Очнулись мы, когда мимо двери с топотом пронесся первый табунок вернувшихся с занятий сокурсников. Девчонки прибежали с лекций, едва успели мы одеться и застелить кровать. Но по нашим разгоряченным лицам они все поняли.

Нам было все равно.

Вечером, лежа в своей кровати, я думал: «Ну, вот и добился… Мужчина. Мужик!.. Рад?.. Черт тебя поймет!..» А утром, сразу после первой лекции, уговорил Елену вернуться в общагу. Чтобы все повторилось.

Счастье наше, что повторений было мало, а новизны с каждым разом все больше.

Диву даюсь, как не завалили мы ту сессию, ведь столько лекций пропустили! Наверстывали самоподготовкой в библиотеке, устраивались всегда в дальнем углу, под раскидистой пыльной пальмой, там можно было и поцеловаться украдкой, но этим не злоупотребляли, до изнеможения вникая в суть формул и мудреных определений, пока не роняли на стол тяжелые грешные головы. Изнуряли себя не столько ради отметок, сколько ради возобновления утренних свиданий.

Неутолимость наша граничила с помешательством. Натали резонно крутила пальцем у виска. А мы все более и более отдалялись от одногруппников, будто окружали себя невидимым коконом: мы вместе, никто нам больше не нужен!..

Провожая меня на зимние каникулы, Елена ни о чем не просила: будь что будет.

А я уже и не жаждал встречи с белокурой землячкой моей, от которой за последние месяцы не получил ни одного письма. И все же задело меня за живое, когда, едва приехав, узнал от зыряновских приятелей, что Ромашку мою «закадрил один тут».

Позвонил: «Хоть и не встречала ты меня — к тебе иду». Но дома ее не застал. Мать-толстуха глядела виновато. Не знала, куда меня посадить, все чаем напоить порывалась, приговаривая: «Да она за тетрадкой к подружке… Вернется вот-вот!..» А потом, глаза отводя, попросила: «Ты посиди, Костя, подожди… Мне тут ненадолго отлучиться надо…»

Лучше бы мне уйти, но я остался. Один в чужой пустой квартире: батя Ромашки в ночную работал. Добродушной толстухи не было долго, тягостными показались мне эти полчаса. Много успел передумать. И квартира-то показалась мне вдруг чуждо-обывательской: вон даже комод и фарфоровые слоники на нем!.. И понял — отдалились мы с Ромашкой друг от друга, безнадежно отдалились…

Мать Ромашки, румяная с мороза, как знаменитый алма-атинский апорт, с заиндевевшими волосами из-под шали, сказала мне с порога как-то бесцветно:

— Ладно, собирайся, Костя. Недалеко тут, на Бухтарминской…

Уже шагая с грузной теткой в морозной темени к частной одноэтажной застройке, я туго сообразил, что отлучалась-то она как раз на Бухтарминскую, за дочерью. Я бы, может, развернулся и ушел, но уж больно жалостливо она повизгивала в унисон визгам снега под ее пимами:

— Утрясется все, перемелется… Мы вот со своим, пока не сошлись, столько нервов друг дружке извели, ужас!..

И все-таки хотелось увидеть Ромашку. Пусть хоть что-то прояснится, наконец.

— Не уходи, я мигом… — сказала толстуха возле избы с почти утопшими в сугробах окнами и, протиснувшись в калитку, не по комплекции живо засеменила к двери. Вскоре вернулась.

— Сейчас выйдет… А я пошла. Вы уж тут сами…

Труба избы дымила вертикально в яркозвездное небо. За зашторенными окнами мельтешили какие-то тени. Танцуют, что ли?.. Ну, точно, музыка доносится. Кажется, это был крещенский вечерок.

Ромашка вышла без шапки, в не застегнутой, наброшенной на плечи шубейке. Сразу ясно: стоять со мной на морозе не собиралась. Приглашать в избу — и подавно.

— А я про тебя все знаю… Давно! — сказала она.

— Понятно, слухами земля полнится… А ведь и я про тебя тоже узнал. Недавно.

— Вот и прекрасно… Прощай, миленький!

Просто-то, просто все как! До обидного просто…

В летние каникулы я уже ждал Елену в Зыряновске. Приехав на станцию за полтора часа до прибытия поезда, обо всем этом и вспоминал тогда в станционном скверике, понимая, пусть даже подсознательно, что приезд Елены в мой городок непременно что-то изменит в моей жизни. Круто, причем.

Томясь ожиданием под раскидистыми кленами, я бросил монетку, загадав: если «орел» — все у нас будет отлично, «решка» — туши, как говорится, свет…

Монета упала на ребро и вонзилась в размякшую от дождя, распаренную августом землю.

Соскучились мы, оказалось, даже больше, чем я ожидал. По дороге, в переполненном, надрывно надсажающемся на подъемах автобусе, я рассказал Елене, как бабушка недавно наставляла меня: «Ты уж сам ее под руку води, а она пусть тебя под руку не берет». Оказывается, примета такая была: если девушка берет парня под руку, значит, не девушка уже, отдалась ему… Мы посмеялись над нелепыми обычаями, но как-то нервно.

— Наверное, твои думают, что я наглая? — допытывалась она. — Незваная гостья?..

— Брось ты! — успокаивал я. — Во-первых, званая. А во вторых, предки у меня с пониманием. Мама сразу сказала: в твоей комнате есть диван и кровать, дверь закрывается, а уж там сами разберетесь…

Елена гостила в нашем доме около недели. Притворство всегда ей было чуждо, потому домашние мои успели узнать и горячность ее, и упрямство, и своенравие даже. Маму задевать стало, что гостья через день бралась за ведро и тряпку, полы мыть: «Что уж мы грязью так заросли, что ли?..» — и вспоминала, видать, как доставалось ей когда-то от помешанной на чистоте свекрови. А Елене так хотелось быть полезной, что на отговоры не поддавалась, вот и была как бы упреком и упреки вызывала… Но особенно задело родителей моих то, что отца своего называет она «бывшим папашей» и «фашистом»: какой-никакой, а все-таки ведь родная кровь!

Отец Елены, чистокровный татарин, офицер-политработник, был, по рассказам дочери, блядуном неукротимым: жалованье свое почти целиком спускал на гулянки и шлюх, мордовал жену, подозревая, что старшенькая, Ленка как раз, не от него. (Она родилась, когда он служил несколько месяцев в Китае.) Вот потому Елена с детства ненавидела офицеров и все армейское, запах гуталина вызывал у нее тошноту, мутило даже от газет, особенно от «Правды», без которой жить не мог ее «родитель-политболтолог». Рассказала мне, как школьницей еще нашла в кабинете отца несколько фотографий, запечатлевших групповое сношение, в котором участвовал и ее «бывший папаша»…

Еленина мать выперла-таки мужа, когда старшая дочь уже оканчивала школу, не побоялась с тремя детьми остаться. А в год приезда Елены в Зыряновск завела она, та самая «чеченка», с которой мне уже довелось познакомиться, постоянного любовника, договорились они даже по осени расписаться. Потому-то мать, своими заботами и радостями поглощенная, так легко согласилась с поездкой Елены ко мне…

Столь явное неблагополучие в семье гостьи изрядно настораживало моих родителей, однако, провожая нас, прощались они с Еленой уже как с членом семьи, хотя и просили повременить со свадьбой до следующей осени: и денег надо наскрести, и в учебе утвердиться надо, и через год, глядишь, здоровье мамы окрепнет, сможет к нам приехать… Меня эта оттяжка вполне устраивала: жениться я отнюдь не торопился, даже втайне надеялся и вовсе обойтись без этого…

В Томске начались проблемы. Наши утренние свидания в общаге осложнены были вошедшими в моду «паспортными проверками»: комендантша общежития, носившая знаменательную кличку Тигра Львовна, обходила со свитой приближенных, из числа студсоветовских химуль, все этажи, стуча в каждую комнату, а то и врываясь без стука.