Александр Чаковский - Лида Страница 32

Я твердила себе: «Трус, трус несчастный!» – и всё-таки не могла выпрыгнуть из траншеи. А потом вдруг слышу, как раненый стонет:

– Сестрица!.. Сестрица!..

Конечно, он просто звал кого-нибудь на помощь, но в ту минуту мне показалось, что он меня зовёт, знает, что я здесь, в десяти шагах от него, и прячусь, боясь пробежать эти десять шагов, чтобы спасти его. И вот тогда я заплакала, выпрыгнула из траншеи и побежала к раненому.

Несколько раз, пока я бежала, моё лицо обжигало горячим воздухом. Только потом я сообразила, что это пули. Добежав до бойца, увидела, что он ранен в голову: всё его лицо было залито кровью. Я решила не перевязывать его под огнём, а перетащить в траншею, попробовала тащить его так, как нас когда-то учили на курсах в Ленинграде, будто спасаешь утопающего. Но мне его и на метр сдвинуть не удалось – такой он был тяжёлый. Тогда я просто взяла его под мышки и волоком потащила.

Как я очутилась вместе с раненым в траншее – уж не помню.

А затем всё пошло проще. У меня не было времени бояться: я бегала по траншеям, перевязывала и перетаскивала раненых…

Потом наступил вечер, и стрельба прекратилась. Зажглись звёзды, и мне вдруг вспомнилось, как в «Детской энциклопедии» сказано про звёзды, что «из глубокой ямы они кажутся совсем иными, чем с поверхности земли». Я посмотрела на звёзды, – они и впрямь были большие и точно расплавленные…

В этой траншее я решила остаться на ночь: она была глубже и шире остальных. Земля была совершенно сырая. Она и наверху-то не успела за день просохнуть, а здесь стояли сплошные лужи.

Рядом со мной сидело трое бойцов. Одного из них звали Василий Прохорович, он был немолод, усат и угрюм; другой, Сенцов, совсем ещё молодой, тип задиры, парня из пригорода; третьего звали Шило, он тоже был молод, но медлителен и задумчив.

Все мы четверо сидели, прижавшись к передней стенке траншеи, и смотрели на небо.

– А интересное дело, – проговорил вдруг Шило, – есть всё-таки люди на звёздах или нет?

– На звёздах! – презрительно протянул Сенцов. – Скажи – на планетах. Может, и есть. А звёзды – они что? Раскалённое вещество, и никакой жизни там нет.

– Ну, на планетах, – покорно согласился Шило, – это всё равно – звезда, она и есть звезда, хоть и планета. И вот, значит, живут там, может, люди, смотрят на нас внизу и не поймут, что тут такое делается.

– И не поймут, как такого мудреца, как Шило, эта самая земля носит, – степенно добавил Василий Прохорович.

– Нет, дядя Василий, ты не смейся… И вот живут там люди, смотрят вниз и видят – идёт смертельная война. Может, они и не знают, что на земле на нашей фашисты буйствуют и что нам другого выхода не было, как драться с ними, и вот смотрят они и не понимают.

– Политрука им нашего послать, он бы им разъяснил, – заметил Сенцов.

– Опять ты не про то, – остановил его Шило. – И вот, думаю я, придёт время, когда будут люди по желанию своему и на звёзды летать, и куда хошь.

– Это при полном коммунизме, – не унимался Сенцов.

– Может, и при полном, – согласился Шило. – И какая тогда интересная жизнь будет!..

Я сидела, прижавшись к мокрой земляной стене траншеи, и слушала этот разговор. Он как бы убаюкивал меня.

Но в это время послышался гул моторов. От вражеского горизонта медленно проплыли по небу во внезапно вспыхнувших со всех сторон лучах прожекторов несколько серебристых точек. Загрохотали зенитки.

– Опять на Ленинград пошли, – сказал Василий Прохорович. – Вот так каждый день над нашими головами пролетают.

– На Ленинград, – повторил внезапно изменившимся голосом Сенцов. – Эх!.. У меня там Груня и сын. Может, сейчас спать укладываются… Не знают, что эти летят… Вот когда крылья-то нужны, Шило! – выкрикнул он. – Не на звёзды летать, а вот к этим бы сейчас подлететь да в куски их, в кровь!

– И у меня ведь в Питере семейство, – тихо промолвил Василий Прохорович.

Самолёты, выйдя из лучей прожекторов, исчезли в темноте, и скоро мы услышали глухие, точно из-под земли доносящиеся взрывы и увидели красноватый туман вдали: там был Ленинград.

– Бомбят, гады, – медленно произнёс Шило.

Все молчали.

Не помню, сколько времени продолжались взрывы, но только когда они прекратились, зарево не погасло, а стало из розового багрово-красным.

– Отбомбились, – тяжело уронил Василий Прохорович. Тогда и остальные медленно, точно с трудом, отвернулись от зарева.

– Ну… вот… – протянул Сенцов. – Может, теперь у меня и дома-то нет. Может, и мой дом в том костре горит.

– А ты не думай, – посоветовал Шило.

«Не думай»! – зло повторил Сенцов. – У тебя в Ленинграде никого нет, вот тебе-то легко не думать!

– У меня нигде никого нет, – покачал головой Шило и повторил: – Нигде никого… теперь…

И после паузы добавил:

– А я вот хочу не думать. Хочу только про будущее… Про то, как жить когда-нибудь будем… Про жизнь хочу думать… – И, внезапно повернувшись ко мне, спросил: – Как, думаете, девушка, после войны жить будем?

Я ответила быстро, точно всё время ждала этого вопроса:

– Сначала, думаю, трудно будет… А потом, наверно, очень хорошо.

– Вот, вот, – будто обрадовался моему ответу Шило, – сначала трудно, а потом хорошо. Новые люди народятся.

– Жди, пока народятся, – бросил Сенцов.

– И ждать не надо, – убеждённо сказал Шило, – они уже родятся. Уже! В нас родятся.

– Чудной ты, Шило, – точно недоумевая, проговорил Василий Прохорович. – Кабы не знал я, что ты геройский парень, медалями награждённый, так и подумал бы – послушай только тебя, – что не герой ты, а мечтатель какой-то. Всё ты о будущем да о будущем.

– Нельзя без будущего, – ответил Шило.

Он снова повернул голову ко мне и сказал:

– Холодно тебе?

– Холодно.

– А шинель-то твоя где же?

– В полку оставила, торопилась и забыла. Да мне и не так уж холодно, плащ-палатка есть.

– Нельзя без шинели, – наставительно сказал Василий Прохорович. – Солдат без шинели – никуда.

– Садись ближе, – предложил Шило.

И я придвинулась к нему, а он, распахнув шинель, накрыл меня полой. Мне стало тепло-тепло, глаза начали смыкаться. Сквозь тяжёлый сон я слышала чьи-то голоса, а потом, открыв глаза, увидела, что лежу на чём-то мягком и укрыта шинелью, и тогда совсем заснула…

Проснулась я от оглушительного взрыва. Трое моих новых знакомых лежали на дне траншеи, уткнув лица в сырую глину. В траншею летели куски глины и дерева. Я приподнялась и увидела, как весь вражеский горизонт, насколько охватывал глаз, будто вскипел, точно поднялся в воздух. А канонада всё возрастала.

– Ну, значит, сейчас наступать начнём, – сказал Василий Прохорович.

– Теперь слушай команду, – проговорил Шило.

И вдруг смолкла наша артиллерия, и тишина, наступившая внезапно, была страшнее, чем грохот. А потом откуда-то из-под земли раздался истошный, протяжный крик:

– А-а-а-а-а!

И из траншей и окопов стали выскакивать бойцы и бежать вперёд, стреляя на ходу. Вот пробежали трое моих бойцов, я даже не заметила, как они выпрыгнули из траншеи.

В этот момент немцы опять открыли ураганный огонь. И снова земля поднялась вверх, будто её выбросили огромным ковшом, запахло озоном. Снова раздался протяжный крик:

– А-а-а!

Но теперь никто не бежал вперёд. Люди лежали, придавленные к земле огнём.

И тогда совсем недалеко от меня появился человек, показавшийся мне знакомым. Он не бежал, а очень быстро шёл, стреляя из автомата. За ним, точно из-под земли, стали появляться люди.

И я тоже выпрыгнула из траншеи и побежала за бойцами, стараясь не потерять из виду того человека.

Но вдруг справа и слева от меня раздались разрывы, и стало темно от земляной стены, повисшей в воздухе. Я уткнулась лицом в землю, а когда поднялась, то увидела, что метрах в двадцати от меня лежит тот боец, что шёл впереди всех.

Земля вокруг всё ещё кипела, то здесь, то там взлетали в воздух маленькие земляные столбики, и этот проклятый звук «пиу-пиу-пиу» звенел в ушах.

Я подползла к раненому.

Он лежал лицом вниз. Трудно было определить, куда он ранен. Потормошила его за плечи, но он не поднял головы. Тогда я сама подняла его голову. Это был комбат Бардин.

– Вы… ранены, товарищ комбат? – спросила я.

Он молчал. На лице его не было крови, но оно было совсем чёрным, – очевидно, опалено порохом. Глаза закрыты, рот полуоткрыт. Я не знала, жив он или мёртв. Знала только, что и в том и в другом случае должна доставить комбата в тыл.

Я стала легонько переворачивать комбата на бок, чтобы подлезть под него, – за целый день я научилась кое-как перетаскивать раненых, – но когда я его приподняла, то увидела, что земля под ним почернела от крови.

«В живот!» – подумала я и перепугалась: раны в живот самые опасные.

Гимнастёрка и брюки комбата были в крови; я понимала, что рана продолжает кровоточить, потому что всё время появлялась свежая кровь. Стала ощупывать его тело, но в это время из его плеча кровь брызнула фонтаном: значит, повреждение артерии. Надо было наложить повязку немедленно. Лёжа плашмя и стараясь не поднимать головы, я вытащила из сумки жгут и бинт и стала перевязывать раненого. Каждый раз, когда мне надо было приподнимать комбата, чтобы подсунуть бинт, я боялась, что в него попадёт шальная пуля, и старалась держать свою руку так, чтобы защитить его. Я перевязывала, не зная точно, где рана, и перебинтовала ему всю грудь и живот.