Зот Тоболкин - Грустный шут Страница 33

— Бог спасет, — подхватив хлеб, белозубо улыбнулся итальянец и, обогнав казачий возок, запрыгнул на ходу в свои сани.

— На, князь, угощайся, — отломив кусочек мерзлого хлеба, Пинелли вложил его в руку Юшкова. Тот недоуменно глядел на хлеб, словно забыл, для чего хлеб создан. — Кушай, пожалуйста, князь. Кушай, а то умрешь.

— Умер я, давно умер, — хрипло отозвался Борис Петрович. Хлеб надкусил, однако, но жевал его без аппетита.

— Вот и прекрасно. Кушай!

Туман над лесом сдувало. Небо очищалось от буси. Кончался лес. Дорога степью пошла и вскоре вывела к большой реке, к Волге. Поперек России текла Волга, вдоль России ехали князь и Пинелли. В разные стороны ехали, с разными целями, а пути их пересеклись.

Река, ворочаясь под истончившимся льдом, наверно, жалела людей, храня воспоминания о тех, кого видела «Не унывайте, — как бы говорила она людям, не отчаивайтесь. Я тоже много бед пережила на своем веку А вот теку, вас утешаю. У реки тяжкая доля, женская. Все вобрать в себя надо, все отдать морю и людям. Через годы теку, через горы, через пустыни и степи. Когда засуха — водою пою, когда голодно — кормлю рыбой. Теките и вы со Христом, теки-ите! И пусть русло ваше будет полней и чище!»

Из проруби — видно, замор начинался — выпрыгнула щука, за ней другая. Казаки пробили еще несколько лунок и стали подбирать выбрасывавшуюся на лед рыбу.

— Манна небесная, — наблюдая за рыбой, рвущейся на волю из духоты вод, покачивал головой Малафей, радуясь даровой пище. Без воздуха рыбе жить невозможно. Это люди, смрадом дыша, живут. — Ну, айдате, робятушки. Реки-то скоро тронутся.

И потек путь через Волгу, через синеющие рыхлые сугробы, через Россию к горам каменным, куда рвался Пинелли, куда в последний раз ехал Малафей.

— Ну вот и озеро, — молвил Митя, первым коснувшись по-весеннему мутных озерных вод. — Где тут клад твой?

— Искать надобно, — Барма подмигнул своему найденышу, придавил пальцем его нос. Мальчик счастливо заулыбался. Видно, ласки-то испытал немного. Закивал радостно, что-то гулькнул и потянулся к своему старшему товарищу. Привязался парнишка к этим бродячим людям, ходил за ними по пятам, ловя каждое слово, а вот сам ничего рассказать не мог. Да и к чему им его горькое прошлое? Не царь, не боярин, у которых родословная, как большая река, из глубин незапамятных вытекает.

— Будем искать, а, Гонька?

— Го-го-го, — загоготал мальчик глухо. За то и окрещен был Гонькой. Барма с Дашей стали его крестными. Княжне все было в диковину. Жила, не зная, что есть иная, увлекательная жизнь, ради которой можно оставить дворец, отринуть богатства и почести и брести по Руси с самым дорогим человеком, с друзьями его, горевать и радоваться с ними.

«Какой-нибудь скит старинный найдем — обвенчаемся, — думала тихо. — Детки пойдут от… от княжны и скомороха».

И не шут почитает с княжной породниться. Она сама желает свадьбы, нетерпеливо считает минуты, когда это свершится.

— Тима, — нежно шепчет она и тайком целует его жилистую жесткую руку. — Тимо-оша…

— Ну, — цедит Барма задумчиво и вдруг оживляется и шепчет в ее порозовевшее ухо: — К приемышу-то ишо бы своего, кровного…

— Будет! — Даша сказала об этом без смущения, как о давно решенном.

— Тут где-то остров есть. И пещера, — оглядывая озеро, вспомнил Барма.

— Веди, — согласился Митя.

Остров обнаружили версты через четыре.

Киршу с мальчиком хотели оставить при лошадях. Но Гонька упрямо замотал головой, потянулся за Бармой. И Даша не пожелала остаться и торопливо семенила за спутниками. Томило ее предчувствие: вот сейчас, именно сейчас свершится то необходимое, желанное. Идти! Или — не свершится, ежели тут остаться.

Пошла.

— Давай-ка, Дарьюшка, на руках тебя понесу, — предложил Митя, косясь на брата.

Барма не слышал или делал вид, что не слышит. Постукивая палочкой, прижимал к себе Гоньку, пел во все горло:

Ой, да наш царь, ох, царь,Был богат он встарь,У него, шел слух,Было мно-ого слуг.А в лесу студено,А в лесу темно.Там разбойничкиВетром греются.Наша ночь студена.Чья же в том вина?Не пройтись ли намПогостить к царю?Кистенем егоПо тугой башке.Ну-ко, брат, пошарьТы в его сундуке…

— Эй, братко! — оттолкнув прилипшего мальчонку, вскричал, не выдержав, Барма. — Не тяжко тебе?

Княжна на Митиных руках сжалась, сползла наземь. В веселых глазах Бармы ей почудилась гневинка. «Ага, ревнует!»

Барма нарочно отвернулся, снова обнял Гоньку и громче прежнего заблажил:

Соколу жениться не впервой.Где б найти невесту с головой?Стрекает сорока у куста —Голова Сорокина пуста.Каркает ворона: кар да кар.Бедную певунью хватил удар.А синиц-то, батюшки, сколь синиц!Сокол, на синицах не женись…

«Что это он? — схватившись за сердце, задохнулась от обиды княжна. — За что эдак-то?»

Всем стало неловко. Барма ж, как ни в чем не бывало, голосил:

Во лесочке воля, за лесочком дым.Оставайся, сокол, холостым…

— Ну-ка стой, Тимофей Иванович! — взвилась княжна. Догнав Барму, ткнула кулачком в спину. — Пошто холостым-то? Разлюбил разве?

— Дак ведь из песни слова не выкинешь, — усмехнулся Барма, поводя лопатками. Зло бьет, видно, шибко задел.

— Ой, гляди, душа пропащая! За такие песни глаза выцарапаю! — грозила княжна, кусая кривящиеся от обиды румяные губы. Час какой-то назад радовалась, вся душа была высвечена солнцем, и вдруг прокралось туда черное, страшное сомнение: ведь может, может бросить ее этот вертопрах! Может поменять на какую-нибудь случайную сороку!

«Да нет, не-ет, не будь я Дарья Юшкова, ежели отдам его кому! Себя, его и ту, которая дорожку мне перебежит, порешу в одночасье!»

— Обижаешь меня, Тима, — сдерживая злые, нечаянные слезы, попрекнула княжна. — Меня ль обижать, из-за тебя все презревшую? Я раба твоя верная.

— Жена Бармы — не раба, Бармиха! Будешь скоморошину петь со мной, ерничать будешь. А ну сочиняй песню да дурь из головы выбрось! — Барма схватил ее, закружил, кинул в снег и, прижавшись губами к маленькому ушку, жарко зашептал: «Зо́ря моя! Зо́ря-а-а-а!»

— Ой! — счастливо взвизгнула Дарья Борисовна и, прикрыв глаза, заулыбалась уплаканным светлым лицом. — Ой, не верю-у-у-у!

— Пой, говорю! Да складно! Не то побью!

Встав и отряхнувшись, Дарья Борисовна глянула на небо, в котором рассосались все тучки, встряхнулась и вывела изначальную озорную фразу:

Барма водку пьет…

— Не пью, не пью! — замахал руками Барма, но вспомнил, что из песни слова не выкинешь, рассмеялся и подхватил: — А Бармиха пиво.

Напьются — лежат,Оба-два в крапиве…

Барма притопнул с вывертом, прошелся вприсядочку, подпрыгнул, перевернувшись, и повел дальше:

Зимой изо льдаСырчики лепят.Им не жарко зимой,Не холодно летом…

— Вот теперь ты истая Бармиха. — Он снова поднял Дашу на руки, закружил, пообещав: — Встретим кикимору в лесу — обвенчаемся.

Митя и немой, наблюдая за ними, хохотали.

— Ежели кикимора молода — не уйдешь с ней?

— От тебя-то? Не отстану, пока не надоем!

— За век не надоешь, за два! За веки веков! — прижимаясь к груди его, в глухом, в неизбывном забвении ворковала, быть может, самая счастливая на свете княжна.

— Аминь, — молитвенно заключил Барма и понес ее. Нес, пока не уткнулся не то в берлогу медвежью, не то в землянушку. Из творила, прикрывшего лаз в эту нору, валил пар, доносилось утробное пение. Казалось, земля сама зев разверзла и жалуется или бранится, и потому с лиственниц рушится тяжелый волглый снег, роняет перья шелушащаяся кора. Ветки, освобождаясь от зимнего груза, взмывают вверх, качаются, осыпая отжившие свои, но все еще зеленые иголки. Вверху работал дятел, усыпляя себя однообразным: тук-тук, тук-тук… И ничего более.

Пение оборвалось вдруг, грохот раздался, яростный выкрик:

— Кто первый бондарь в деревне? Ты или я?

— Я-я-я-я, — глухо отозвался кто-то.

— Не ты, чучело! Я, я, я! — заорал человек в землянке дурным голосом.

Другой кто-то глухо и спокойно возражал ему:

— Я, я, я…

— У, скважина! — взвился первый. — А это видал? Кто обручем бочонок перепоясал? Ты или я?

— Я-я… — настырно твердил его собеседник.

Барма, откинув творило, спустился по каменным ступеням. За двустворчатыми, неплотно прикрытыми дверьми была каменная пещера. «Может, та самая? — подумал Барма. — Никитка говорил, на острове». В глубине пещеры, посреди пней, кореньев, досок, щепы и стружек стоял на коленях громоздкий человечище и, запрокинув лагун, пил из него не то вино, не то воду. С неохотою оторвавшись, зловеще усмехнулся, фыркнул. Язычок фонаря качнулся, лизнул стекло.