Николас Уайзмен - Фабиола Страница 33

Из толпы раздались голоса:

— Боги хотят ее смерти, она вошла, пусть умирает!

— Она вошла — пусть умирает! — заревела в один голос несметная толпа.

Гладиатор склонился и вышел.

В эту минуту раздалось бряцание оружия, спустился подъемный мост, который соединял амфитеатр с дворцом цезарей. Появился Максимиан в великолепной одежде с блестящей свитой. Все встали, приветствуя его. Когда приветствия стихли, толпа, давно жаждавшая зрелища, закричала:

— Зверей! Зверей! Христиан зверям!

Раздался звук трубы. Невольники пробежали через амфитеатр к решетке, за которой неистово метался тигр, известный своей свирепостью.

Звук трубы раздался вторично. Заскрипела решетка на тяжелых петлях; отворивший ее гладиатор поспешил скрыться, невольная дрожь пробежала по рядам зрителей.

Ластений поспешно снял с себя мантию и накинул ее на жену, которая прильнула к нему и, казалось, без чувств висела на его шее, обвив ее судорожно своими белыми, окостеневшими руками... В два огромных прыжка тигр очутился возле них... Он взвился на дыбы и вонзил когти в плечи Ластения... Жена его невольно подняла глаза и увидела страшную пасть зверя у своего лица... Она слабо вскрикнула...

Через минуту невольники вытащили два мертвых тела при громких рукоплесканиях толпы, посыпали арену свежим песком, напоили воздух ароматами...

Зрелище продолжалось...

Наконец, очередь дошла до Панкратия. Он вышел, глаза его искали Себастьяна, и Панкратий увидел его в коридоре. Рядом с Себастьяном, опираясь на его сильную руку, стояла закутанная в покрывало женщина. Черты лица ее были скрыты, но невыразимая скорбь сквозила в ее позе, в ее безжизненной неподвижности. Она стояла, как статуя. Панкратий остановился и упал к ее ногам.

— Мать, благослови, — прошептал он. Она нагнулась, перекрестила его и перекрестилась сама.

— Господи, помяни его и меня во царствии Твоем! — произнесла она твердо.

Панкратий снял с шеи ладанку с кровью замученного отца, которую мать когда-то дала ему, и протянул ей. Она прильнула к ней горящими устами.

— Иди! Иди! — кричали солдаты, толкая Панкратия.

Люцина выпустила его из своих рук и отшатнулась. Он встал и пошел...

И вот он стоит посреди арены. Он последний... Его приберегли к концу... надеясь на молодость, на любовь к жизни. Если бы он мог отступиться, просить милости, поклониться богам!. .. Это было бы торжеством языческих жрецов. Они надеялись... Но Панкратий обманул их надежды. Он стоял бестрепетно посреди арены, скрестив руки на груди, бледный, юный, прекрасный...

Спустили зверей. Он не дрогнул и стоял неподвижно. Выскочили леопарды и медведи, уже отведавшие человеческой крови ранее, но не бросились на юношу, а только описали вокруг него бешеными прыжками страшный круг... а потом разбежались!...

Толпа рассвирепела. Выпустили дикого быка. Он бросился на юношу, опустив рога. Добежав до него, бык заревел и вспахал рогами землю. Комки песка и столб розовой пыли поднялись и скрыли на мгновение от зрителей и зверя, и его жертву. Когда пыль улеглась, Панкратий стоял невредимый, с бледным и прекрасным лицом, обращенным к небу.

— Он колдун! — закричала толпа. Он колдун... У него на шее талисман... сними талисман! Сними его!

Панкратий обратился к цезарю.

— Цезарь! — сказал он ему звучным голосом, и голос его не дрожал. — На мне не талисман, а знак спасения. С ним я жил .. с ним и умру!

Молчание. Красота, молодость, бесстрашие Панкратия поразили толпу; выражение его лица, свет ясных глаз возбудили во многих жалость. . Но лишь на мгновение.,. Раздался крик:

— Пантеру! Пантеру!

Из-под земли поднялась огромная клетка; и, пока она медленно поднималась, стенки ее распахнулись, красивое животное грациозно прыгнуло на землю. Пантера, обезумевшая от заключения и мрака, в которых ее морили голодом, обрадовалась свету и свободе и принялась прыгать, кататься по земле и играть, как играют котята. Скоро она обернулась и увидела свою жертву. Голод проснулся в ней Она обошла его вокруг, легла на землю, растянулась и, не сводя глаз с юноши, медленно поползла к нему, тихо перебирая острыми когтями и вонзая вперед в песок то одну, то другую лапу... и вдруг, внезапно, быстрее молнии прыгнула на него...

Панкратий лежал на земле бездыханный с прокушенным горлом.

XXVI

Во дворце Максимиана был назначен прием: в этот день к нему допускались все лица, приходившие с просьбами, жалобами и различными делами. Они входили один за другим; в зале не было никого, кроме римского префекта, которому цезарь отдавал приказания.

Фульвий находился в приемной между другими просителями и, дождавшись своей очереди, вошел к цезарю. Он не пропускал ни одной аудиенции, и в этот раз, как всегда, Максимиан принял его, не скрывая своей неприязни; но Фульвий держался хладнокровнее обыкновенного. Лицо его сияло. Он прямо глядел на цезаря и после какого-то вопроса, отрывистого и ироничного, сделал два шага вперед, опустился на одно колено и смело сказал:

— Цезарь, твоя божественность часто упрекала меня, что я не исполняю своих обязанностей и плачу за твои милости и щедроты пустыми словами. Я молча сносил эти нарекания, но не дремал... сейчас докажу это. Я открыл страшный заговор, в котором участвуют близкие к тебе лица.

— Что ты еще придумал? — грубо сказал Максимиан. — Без предисловия, к делу, если действительно есть что-нибудь похожее на правду в твоих словах.

Фульвий поднялся и, приняв трагическую позу, театрально произнес:

— Цезарь! Ты окружен врагами... ты в их руках... самые стражи твоего дворца принадлежат к числу злейших твоих ненавистников... Божественная твоя особа находится в опасности...

— Скажешь ли ты, в чем дело? — закричал перепуганный Максимиан, бледнея и дрожа от страха и гнева.

— Начальник внутренней стражи дворца Себастьян — христианин. Вот доказательства!

Фульвий подал Максимиану сверток бумаг.

Максимиан недоверчиво и неохотно взял сверток, подаваемый Фульвием, но в это мгновение Себастьян, к великому удивлению всех присутствующих, подошел к императору.

— Цезарь! — сказал ему спокойно, — не ищи доказательств. Этот человек говорит правду. Я христианин и горжусь этим.

Максимиан побледнел еще больше, потом вспыхнул; казалось, вся кровь прилила к голове и залила ему глаза: белки их стали красноватого оттенка, зрачки сделались тусклы и мутны. Сначала от ярости он не мог произнести ни слова; наконец опомнился и поток самых страшных ругательств обрушился на Себастьяна.

Себастьян спокойно стоял перед ним с достоинством человека, привыкшего уважать самого себя и сознающего свое нравственное превосходство. Он знал, что ожидает его. Когда император уже задыхался от гнева, и речь его перестала быть членораздельной, Себастьян спокойно сказал:

— Выслушай меня, цезарь! Я говорю с тобою последний раз. Слова мои должны тебя успокоить. Заговоров нет, и ты не подвергаешься ни малейшей опасности. Ты вручил мне стражу дворца, я исполнил долг мой добросовестно; ты цел и невредим. Я не способен на измену и не изменял тебе.

— Христианин! Начальник внутренней стражи христианин! -кричал Максимиан. — Значит, я окружен врагами в моем дворце! Кому довериться? Могу ли я быть спокоен хоть одну минуту, когда низкие козни проникли и сюда? Благодарение Юпитеру! Я принесу ему в жертву всех христиан — я истреблю их! Я был предан в руки злейших врагов моих, и одни бессмертные боги спасли меня от гибели!

— Рассуди хладнокровно, цезарь, — сказал Себастьян, — не боги твои спасли тебя, а верность христианина; он служил тебе честно. Я не способен обманывать и замышлять чью-либо гибель. Да! Ты был в моих руках и, если бы я замышлял что-либо против тебя, то имел бы время и возможность исполнить свои замыслы. Моя религия запрещает вступать в заговоры и козни; она предписывает честно исполнять свои обязанности. Я не изменник. Но выше тебя, цезарь, стоит мой Бог. Дело моей совести и моей веры не имеет ничего общего с моими воинскими обязанностями. Как солдат и слуга твой я ни в чем не виноват перед тобою!

— Зачем же ты скрывал свою веру? Из трусости! Ты скрывал ее из низкой трусости!...

— Нет, не из трусости, а из чувства долга. Пока я мог помогать моим братьям христианам, я должен был спасать их от гонений и гибели. Я жил посреди ежечасных волнений, бедствий, тревог. Я переносил испытания с покорностью. В эту минуту надежда угасла в моем сердце, и я считаю себя счастливым, что Фульвий донес на меня и избавил меня от жестокого выбора:, либо желать смерти и искать ее, либо жить, потеряв лучших друзей и, быть может, саму надежду на будущее.

Максимиан подозвал к себе префекта и тихо сказал ему:

— Этот человек заслужил смертной казни, мучительной смерти, но я не хочу, чтобы в Риме толковали о нем. Мне будет крайне неприятно, если узнают, что в моем дворце один из главных начальников был христианином. Позвать сюда Гифакса!