Валерий Полуйко - Лета 7071 Страница 33

— Будь на глазах, Басман!

Чуть поодаль, шагах в десяти от Федьки, ехал татарский царь Симеон Касаевич со своими царевичами и телохранителями. Татары все в башлыках и толстых полстяных куяках, только на Симеоне татарская шуба — дыгыль, да у царевичей из-под коротких куяков выглядывали стеганые полы бешметов. У каждого по обеим сторонам седла приторочено по саадаку 56 на поясе сабля, нож, в руке сулица… 57 У царевича Ибака рядом с саадаком приторочена еще и полпудовая двухзарядная пищаль и аркан; у Кайбулы — тоже пищаль, только поменьше. У Бек Булата пищали нет, зато у седла, рядом с саадаком, болтается большущий турецкий ятаган в кожаных ножнах. Татары любят оружие: даже Симеон Касаевич, который никогда в бою не участвует, держит у седла саадак, а под шубой угадывается сабля.

Едут молча — усталые, отрешенные. Под копытами усыпляюще шуршит снег. Кто-нибудь нет-нет да и клюнет носом в лошадиную холку.

Вокруг бело. Сугробы по полям как будто в чехарду играют. Овражки позализаны метелью, но те, что выползли к самой дороге, передавлены широкой бороздой — здесь уже прошли торщики, протянув за собой тяжелые торящие плоты.

Дорога сходит в низину, с версту петляет меж оврагами и снежными наносами, потом круто взбирается на косогор.

Васька Грязной пускает лошадей на бег — с разгона берет самую большую крутизну. Затомившиеся от медленного хода лошади яростно рвутся на подъем. Васька орет, присвистывает, вожжи в его руках, как плети, ходят по напрягшимся, враз взмокшим лошадиным спинам.

Выскочив наверх, Васька довольно сказал самому себе:

— Добря, паря!

— Погодь! — толкнул его ногой в спину Иван.

Васька остановил лошадей, ловко раскутал Ивана из шуб, помог вылезти из саней.

Подъехал Федька, подождал, пока Иван завяжет тесемку на портах, озабоченно сказал:

— Крута горка!

— Без тебя вижу! — озлился Иван. — Сыщи-ка мне Токмака!

— В хвосте он, поди?! — недовольно протянул Федька, показывая свою неохоту. — Татарина пошлю.

— Тебе повелел!

— В сани я пересяду… Околел!

— В чьи сани? — прищурился Иван.

— В твои… — не посмел схитрить Федька. — Околел я, цесарь!

— Кровя в тебе жидкие, Басман. Дрочона 58 ты!.. — Иван хохотнул. — Ладно, с Васькой сменишься. Шли татарина за Токмаком.

Татары остановились неподалеку от Ивана. Кони под ними вередились, разгоряченные подъемом, нетерпеливо всхрапывали…

Симеон Касаевич тронул своего коня навстречу Федьке.

— Первого воеводу к царю! Поживей! — сказал ему Федька.

— Карашо! — кивнул Симеон и в два скачка вернулся к своим.

Два татарина по знаку Симеона взгрели нагайками своих коней и стремглав кинулись с косогора вниз — в уброд 59 рядом с дорогой, по которой уже поднимались первые сотни татарской и черкесской конницы.

В низину, вслед за конницей, начала спускаться пехота. Вслед за пехотой тянулись посошные обозы, за посохой — легкий наряд. В этот поход царь придал Токмакову к его шести пушкам еще четыре: опасался он, что под Невелем передовой полк может встретиться с большим войском литовцев.

На белой бескрайней глади черная лента войска казалась громадной трещиной в земле, пронизавшей ее до самой глубины. Трещина ползла, извивалась, черные края разлома стремительно смыкались следом за ней, словно хотели защемить ее, а она все ускользала и ускользала от них, настырно раздвигая землю на своем пути. Вот уже разверзлись и низина и косогор: в низине трещина вдруг расширилась, раздалась на стороны, а на косогоре сузилась и замерла, словно наткнулась на какое-то препятствие. Войско остановилось.

На косогор медленно вползли сани, запряженные парой бусых жеребцов. Из саней выкарабкался Левкий, подковылял к Ивану, тревожно спросил:

— Неже ворога усреще? 60

— Тебя годели, святой отец!.. Чтоб ты помочился!

— Не грех, коли нутро взывает, — одобрительно сказал Левкий, — да я уже…

— Тогда отступи с глаз!

— А что тщишься узреть за мной?

— Отступи, говорю!

— Татары ж-но пуще застят!

— Поп! — Иван дернул бровью — из одного его глаза в другой переметнулся стремительный огонь. Левкий не медля ковыльнул за Иванову спину. Постоял, тараща глаза из-за его плеча на дорогу, тихо, словно самому себе, сказал:

— Взбирался горе, напьщевал 61, что коль литвин позасел. Да с пищалями!

— Пошто ж взбирался? — с издевкой бросил через плечо Иван.

— Тя выручать, государь, — легонько вздохнул Левкий.

Плечи Ивана затряслись — мелко-мелко, как от озноба, и что-то забухало в нем внутри. Он задрал голову и захрипел, душимый хохотом.

На косогор на взмыленном жеребце выскочил Токмаков. Царь не видел его — он выл и стонал, раздираемый хохотом, ноги его подкашивались, он качался как пьяный, и казалось, вот-вот опрокинется на спину. Левкий даже руки растопырил, готовясь поддержать его.

Токмаков сполз с коня, приблизился к Ивану, осторожно позвал:

— Государь!..

Иван не слышал его и не видел: глаза его были сощурены и залиты слезами, щеки мокры… Он вздыхал и постанывал — совсем изнеможенный и обессиленный. За его спиной закатывал глаза и тихонько повизгивал Левкий.

— Поп!.. Люблю тебя! Дай поцелую!

Левкий подставил свой гладкий, как береста, лоб, Иван чмокнул его, утер ладонью мокрые от слез щеки, скосился на Токмакова.

— Кто торил здесь дорогу?

— На сих верстах, государь, Шаховский торил. От Невеля до того озерца, где привалом стояли, — его доля. Ладно проторил.

— Ладно? — искривил губы Иван. — Сей косогор в триста сажень — також ладно?

— Косогор — не ладно, государь…

— Ах Шаховский!.. — скрипнул зубами Иван. — Ярославский последыш! Намеренно путь направил сюда… Дабы войску тягостей приумножить! Тяжелый наряд и в десять пар не вытянуть. Самого впрягу, пса!

— И про ту деревеньку спаленную взыщи, — подтравил его Левкий, — како таче смерды добро свое палят да из-под носа его бегут невесть камо!

— Молчи, поп!

— Душа вопиет, государь!

— Свой наряд подымешь припряжкой, — сказал Иван Токмакову, — а придем в Невель, отправишься новый путь торить. В обход косогора.

За косогором, версты через две, у перелеска, завиднелось сельцо.

— Гляди, цесарь!.. И тут все покинуто. — Федька указал на мертвое, занесенное снегом село. — Однако не паленая! Может, есть хоть одна душа?! Послать разведать?

Иван не ответил, но Федька и не ждал ответа.

— Васька! — крикнул он Грязному. Направь татар!.. Пусть разведают. Сыщут кого, чтоб сюда тащили!

Татары врезались в снежную целину, понеслись в туче белой пыли. Сам Симеон поскакал с ними.

— Васька! — позвал из своих саней Левкий. — Откажи государю: на мысли вельми важной стою. Жажду передать ему…

Васька догнал царские сани, передал Ивану:

— Святой отец на мысли важной стоит. Жаждет поведать тебе.

— Пусть в гузно засунет ее!

Васька вернулся к Левкию, сдерживая смех, передал слова царя.

— Господи! — перекрестился Левкий, — прости его душу грешную… Еда леть 62 мысль в гузно засунуть?! Како ж бо из главы ее выймешь?

Васька сверканул глазами и поскакал к Ивану — затейность эта пришлась ему по душе.

— Государь! — склонившись с седла, заглянул он под козырь Ивановых саней. — Святой отец удручается… Нельзя, речет, в гузно мысль засунуть, бо из главы ее не выймешь!

— Тогда пусть разом с головой засунет.

— Поди прочь!.. Прочь! — задергал головой Левкий, увидев вновь приближающегося к нему Ваську. — Ишь, глазищи разверз! Крест святой на мне, а ты скалишься на мя, аки язычник! Отринь свою скоромную харю!

— Отрину, дык не вызнаешь царского слова.

— Отринь харю и глаголь!

— Так мне не сручно.

— Глаголь — прокляну!

— Не по-божески, святой отец!

— Уж-ста ведаешь ты, аки по-божески?! Аз у бога посредник, ты бо еси овца. Глаголь, сирый!

— Так изрек государь: чтоб ты мысль свою с головой разом в гузно засунул!

— Истинно соломоново речение! — облизнулся Левкий. — Остромысл государь! Кинь скабрезиться, харя бурзамецкая, — цыкнул он на Ваську. — Мысль моя важная, попритаю ея до поры. Не пустоши ради уши государю донимаю.

Вернулись татары. Сельцо оказалось пустым.

Иван откинулся в глубь саней, подтянул к самому носу покрывавшую, его шубу, злобно засопел.

Федька осторожно сказал:

— Неужто к литвинам переметнулись?

— Возьму Полоцк, всех пригоню сюда и до единого на вереях перевешаю!

— Шаховский попустил! — уже посмелей сказал Федька. — Неужто не донес он тебе о побежках? Не вчера ж поуметнулись?