Олег Михайлов - Кутузов Страница 33

Турки, пользуясь своим многолюдством, готовились обороняться внутри города. Каждый шаг стоил крови, каждое строение приходилось брать с бою. В одном из каменных домов – ханов засело около двух тысяч неприятелей. Кутузов взял батальон Бугского егерского полка, поднялся по лестницам на хан и выбил турок. Но сопротивление не ослабевало.

В час пополудни султан Каплан-Гирей собрал на рыночной площади целое войско – более десяти тысяч татар и турок (преимущественно янычар). Отчаяние придавало обороняющимся новые силы. Они опрокинули черноморских казаков и даже отбили у них две пушки. Кутузов с генералом Ласси спешно собрал три батальона, и они быстрым шагом бросились на неприятеля в штыки. Из всего скопища после жестокой схватки в плен досталось только четыреста человек. Каплан-Гирей пал вместе со своими шестью сыновьями.

К этой поре русские войска заняли уже весь город. Лишь комендант крепости старик Айдос Мехмет-паша засел в одном из домов с сильным отрядом янычар и продолжал исступленно сражаться. Пришлось орудийными выстрелами выбивать ворота.

Голенищев-Кутузов, уже в качестве коменданта Измаила, послал через Глебова предложение о сдаче. Окруженный со всех сторон, Мехмет-паша понял бесполезность сопротивления и выкинул белый флаг. Несколько сот янычар во главе со своим предводителем вышли из дома, повесив в знак покорности на шею ятаганы и сабли.

В этот момент один из казаков заметил на престарелом паше богатый кинжал и захотел тут же овладеть им. Охранявший Айдоса Мехмета великан-янычар вскинул ружье и выстрелил; пуля пробила Глебову голову. Солдаты решили, что бой возобновился, взяли неприятеля в штыки и перекололи всех.

У турок было убито в этот день 26 тысяч и взято в плен более девяти, но две тысячи вскоре умерли от ран. Суворов в своем рапорте Потемкину определил урон своих войск в две тысячи убитых и две с половиной – раненых. Однако потери, очевидно, были значительно больше – до десяти тысяч, причем из 650 офицеров выбыло 400.

Измаил дымился в развалинах. Солдаты бродили по пепелищам, скликая товарищей. Трофеями русских стали 265 пушек, 364 знамени, 42 судна; войскам досталась громадная добыча, оцениваемая в десять миллионов пиастров.

Только один человек ушел из Измаила. Он принес великому визирю весть о падении непобедимой крепости.

8

М. И. Кутузов – Е. И. Кутузовой.

12 декабря, в Измаиле.

«Любезный друг мой, Катерина Ильинична. Я, слава Богу, здоров и вчерась к тебе писал... что я не ранен и Бог знает как. Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Вчерашний день до вечера был я очень весел, видя себя живого и такой страшный город в наших руках, а в вечеру приехал домой, как в пустыню. Иван Степанович Рибопьер и Глебов, которые у меня жили, убиты; кого в лагере ни спрошу, либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью, и залился слезами. Целый вечер был один; к тому же столько хлопот, что за ранеными посмотреть не могу; надобно в порядок привести город, в котором одних турецких тел больше 15 тысяч.

Полно говорить о неглавном. Как бы с тобою видеться, мой друг: на этих днях увижу, что можно мне к тебе или тебе ко мне... Скажу тебе, что за все ужасти, которые я видел, накупил лошадей бесподобных; между прочим, одну за 160 рублей, буланую, как золотую, за которую у меня турок в октябре месяце просил 500 червонных. Этот турок выезжал тогда на переговоры.

Из твоих знакомых хуже всех ранен Федор Васильевич Кутузов. Пуля, думаю, в легком. Кровью все кашляет. Надежнее Миллер. Корпуса собрать не могу, живых офицеров почти не осталось. Ты и дети не рассердитесь на меня, что гостинцев еще не посылаю, не видишь совсем таких вещей, как были в Очакове, для того, что все было па военную руку. Деткам благословение.

Верный друг Михаила Г. Кутузов».

Екатерина Ильинична плакала и смеялась, перечитывая это страшное письмо. Она то клала благодарственные поклоны архистратигу Михаилу за то, что уберег раба своего от верной гибели, то вспоминала покойников – Рибопьера и Глебова, то молилась об исцелении Федора Кутузова и Андрея Миллера. Она думала о том, как был бы счастлив и вознагражден за все свои страдания Михаил Илларионович, если бы здесь, в Елисаветграде, его ожидал живой и невредимый Николаша! После смерти сынишки Екатерину Ильиничну стали посещать частые нервные припадки.

Вся жизнь ее теперь сосредоточилась в дочерях. Тринадцатилетняя Парашенька, которую они в шутку и всерьез хотели с Михаилом Илларионовичем выдать в положенный срок за Алексея Михайловича Кутузова, уже, можно сказать, барышня. Изрядно играет на клавикордах, способности превосходные, и, коли бы не ее нетерпение, получилась бы хорошая музыкантша. Екатерина Ильинична и здесь, в самой глуши, старалась дать старшей дочери приличное образование. И кое-чего добилась: Парашенька превосходно знает богословие, изучила порядочно географию и историю, тверда в арифметике, читает по-латыни и довольно знает российскую грамматику. А вот по-французски говорит худо: учить некому. Да, очень неглупа! Но, верно, будет в ней много и ветрености, что уже теперь огорчало добрую маменьку...

Совсем иной характер у восьмилетней Аннушки, пышечки, толстушки. Она, конечно, станет степеннее, хоть и проще. Аннушка уже сейчас прилежна до крайности к чтению, усидчива и послушлива. Интереснее их обеих Лизонька – очень остра. Вот только болезни мешают ей учиться. Девочка нервная, живая и столь сообразительная, что, кажется, даже чересчур для ее семи годков...

Впрочем, больше всех удивляет двухлетняя Дашенька. Бойка, понятлива и так ласкова, что Екатерина Ильинична, чувствуя свою к ней пристрастность, опасается, как бы ее не избаловать...

Каждый день ожидала она теперь возвращения Михаила Илларионовича. Уже многие генералы, бравшие Измаил, вернулись к своим семьям, а он, увы, видно, не очень торопится. Екатерине Ильиничне успели наплести, будто ее супруг от безделья день-деньской сидит в своих измаильских покоях. А если и покидает их, то только для того, чтобы направиться к одной из своих повелительниц, которых он якобы завел в гарнизоне. Да, свет не без добрых людей! А врагов и завистников у Михаила Илларионовича без меры...

Думая о счастливом избавлении мужа от смертельной опасности, Екатерина Ильинична не позволяла себе даже тенью ревновать его. Главное, что жив и здоров!..

Она искала отрады в редких письмах из Берлина от Алексея Михайловича Кутузова. О причинах невозвращения в Россию своего друга Екатерина Ильинична вскоре узнала из очередного пространного послания. Печальная участь Радищева понудила Алексея Михайловича ожидать и для себя Сибири и каторги.

«Вы знаете, что на всякого человека бывают в жизни периоды, во время которых выступает он из обыкновенного положения, – писал ей Кутузов, перемежая рассуждения о Радищеве строками из гомеровской „Илиады“. – Сии периоды можно точно назвать кризисами нашей жизни. Иногда разрешаются они с пользою, но нередко уничтожаются все труды и заботы прошедших наших дней. Мой друг, несчастный друг, испытал сию истину. Провождая 40 лет в тишине и покое, имея четырех детей, которых чрезвычайно любил и которыми мог поистине заниматься с приятностию и пользою, вздумалось ему сделаться автором, – несчастное желание! Начало к сему сделал книжкою „Житие Федора Васильевича Ушакова“, с приобщением некоторых его сочинений, но, по несчастию, был человек необыкновенных свойств, не мог писать, не поместив множества политических и сему подобных примечаний, которые, известно вам, не многим нравятся. Он изъяснялся живо и свободно, со смелостию, на которую во многих землях смотрят как будто бы на странную метеору. Книжку сию приписал он мне. Признаюсь, что большую часть его положении касательно религии и государственного правления нашел я совершенно противоположною моей системе...

Книга наделала много шуму. Начали кричать: «Какая дерзость, позволительно ли говорить так!» – и проч. и проч. Но как свыше молчали, то и внизу все умолкло. Нашлись и беспристрастные люди, отдавшие справедливость сочинителю. И сих-то последних похвала была, может быть, неумышленною причиною последовавшего с ним. Не успел еще перестать упомянутый шум, как является уже он вновь перед публику с новым сочинением, – которого, однако ж, я не имею в виде Иориковом: «Путешествие из Петербурга в Москву». Что писано в нем, того не знаю; известно, однако ж, мне то, что тотчас он был арестован, отослан под суд в уголовную палату, осужден и приговорен к смертной казни. Но когда дело дошло до монархини, то из высочайшего милосердия лишен чинов и дворянства и сослан в Сибирь, в Илимский острог, на десятилетнее безвыходное заточение.

Сие получа вдруг, вообразите, сколь я был поражен сим происшествием и в состоянии ли я был писать что-либо; ваше нежное и справедливое сердце послужит мне хоть некоторым извинением. Не успел еще укротить возмущающуюся кровь, как слышу от проезжих, что и я, может быть, подобной участи ожидать должен. Я забыл сказать, что и сия книга приписана мне, ибо почитали меня, не знаю почему, участником в его преступлении. Но я не хочу входить в подробности для оправдания. Совесть моя чиста, и я ничего не страшусь. Вот истинная причина долговременному моему молчанию.