Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва Страница 33

— Да не может такого быть! — воскликнула княгиня. — Дома ни разу против Глинских и тебя ни одного слова не сказывал. А со мною не лукавил никогда.

— Верю, милая. Верю. Только как убедить царя, супруга моего?

— Так и убеди: напраслина, мол. Напраслина.

— Митрополит просил, — не обратив внимания на последние слова княгини, продолжала Елена, — не пытать невинного, на что царь ответил, что исполнит просьбу церкви. А когда митрополит попросил снять опалу вовсе, то отрезал круто. Пусть, дескать, кандалы поносит, верней государю служить станет. Да и другим, сказал, острастка, не перечили бы царю-самодержцу. На постриг в монахи тоже не дал согласия. Сказал грубо: таких воевод в монахи — жирно слишком, он ему еще самому нужен. Выходит по всему, можно надеяться.

Шли, однако, день за днем, месяц за месяцем, а на то, что царь снимет с князя Ивана Воротынского опалу, не было даже намека. Царь Василий Иванович словно бы забыл о своем опальном слуге, великая княгиня Елена совсем редко стала наведываться в усадьбу Воротынских, ответные визиты княгини в Кремль тоже редели; однако уезжать из Москвы в свой удел княгиня не собиралась, хотя и тосковало сердце ее по сыну.

В одном видела утешение, чтобы Никифбр привез сына к ней в Москву, но, увы, все ее просьбы разбивались об упрямство стремянного, который, хотя и с почтением, винясь всякий раз за непослушание, твердил одно и то же:

— Не следует, матушка, рисковать. Не ровен час. Вздумает царь вотчины вас лишить, коль дружину на сечу княжич водить перестанет.

А на рубежах княжеского удела, они и рубежи государства, в самом деле стало вдвое беспокойней после того, как князь Воротынский угодил в темницу.

Нет, ослушаний ни среди городовых и полевых казаков, ни среди дружинников не случалось. Бдели на сторожах отменно, город тоже готов был постоянно к тому, чтобы отбить возможное нападение литовцев, лазутчики исправно присылали сведения, загодя извещая воеводу Двужила и дворян о действиях врагов, ни один еще налет не привел литовцев к успеху, побитыми они уносили ноги восвояси, но это их никак не отрезвляло. Чуть очухаются и снова лезут получать по мордасам. Никифор водил дружину под стягом князя Воротынского, ибо княжич находился с дружиной во всех походах. На добром иноходце, в специально сработанной для походов люльке, которую нельзя было назвать ни вьюком, ни седлом, но удобная и красивая, достойная княжича. Люльку оплели частой кольчугой, которую специально для этой цели выковал кузнец. Конь тоже был защищен тегиляем,[132] поверх которого нашита была еще и панцирная чешуя. При княжиче всегда находились телохранители, самые умелые мечебитцы, знаменосцы и сам Никифор Двужил. К этому привыкла дружина и, как считал Двужил, сиротить ее без нужды не стоило.

Постепенно настойчивость княгини спадала, она была беременна, и заботы о новом ребенке все более ее занимали.

Она очень хотела девочку.

Так вот и сплелись в тугой жгут горе, тревога и надежда. Она-то, вроде бы задавленная горем и тревогами, давала силы, потому и шла в княжеской семье жизнь обычной чередой, лишь грусть, постоянная, не уменьшающаяся будто пропитывала стены теремов и палат.

Как бы то ни было, ребенок родился в то самое время, в какое ему надлежало появиться на свет божий. Вопреки ожиданиям и мольбам княгини, родила она сына.

Еще одного представителя и продолжателя рода Воротынских. Еще одного воеводу. Назвали его Михаилом.[133] Как ни радостно было это событие, печаль все же не покинула усадьбу Воротынских. Печаль и — тревога. Она еще усугубилась приездом в Москву Никифора Двужила. Один он приехал, без княжича, что весьма насторожило княгиню. Скрывает, может, что-то, не все ладно с сыном, вот и не привез? Княгиня начала было упрекать Никифора, отчего хоть на недельку не привез (кто узнает, если тайно), но тот спокойно ответил:

— Не сомневайся, матушка, беды никакой с княжи чем не случится. На Волчий остров я его отправил под пригляд Шики.

— Неужели, думаешь, я не соскучилась о дитяти? Сердце разрывается. Покойней мне было бы, если бы под крылом моим он был.

— Вот и поехали, матушка, домой. Не век же тебе в постылом городе сем вековать. Князю не поможешь, а себя мучаешь. За тобой я приехал. И за младшим княжичем. А если ты здесь будешь, матушка, да оба княжича, отберет вотчину царь Василий Иванович.

— Прав ты, но давай договоримся так: никуда из Москвы я не уеду, пока с князя царь опалу не снимет. Княжич Владимир пусть водит дружину. Так, видно, Богу угодно.

— Княжича Михаила я тоже увезу. Пусть они вдвоем воеводят.

— Нет! Сына младшего не дам!.

Так властно обрезала, что отбила Никифору охоту продолжать разговор. А княгиня, поняв, что незаслуженно обидела вербного слугу, смягчилась:

— Понимаю, ратному делу княжича тебе учить, но пусть подрастет. Пусть пока старший один водит дружину.

Только года через полтора Никифор вновь заявился в московскую усадьбу Воротынских. На этот раз с Владимиром. От горшка — два вершка, а в бехтерце, с чешуйчатыми узорами на груди. Расстарался для воеводы-дитя старый княжеский кузнец, даже меч по росту выковал.

Рукоять узорчатая, серебром чеканена, а ножны обтянуты пурпурным сафьяном, шитым жемчугом. Шелом островерхий с бармицей[134] из серебра, будто кисеей нежной спускавшейся на плечи, уже не по возрасту широкие.

Некинулся в объятия матери, а чинно поклонился ей, сняв шелом, и княгиня поняла состояние воеводы-ребенка, сдержав слезы радости и умиления, подыграла ему:

— Здравствуй, князь Владимир. Милости прошу. Торжественность встречи нарушил княжич Михаил, отчего-то испугавшийся брата, когда тот подошел к нему. Прижался к няньке и никак не оторвать его от подола. Хныкать даже начал. Пришлось унести его в детскую.

— Не ласково встретились братья, — сокрушенно вздохнув, проговорила вроде бы для себя княгиня. — Плохая примета.

— Не накликай беду, матушка, судьбы людские не подвластны людям. Только я так скажу: у князя Владимира сердце доброе, отзывчивое. К тому же — смышленый он. Из ранних. А коль не черств душой да голова на плечах, не станет вредничать, не пойдет на ссору.

— Дай-то Бог, — вздохнула княгиня и спросила: — Долго ли намерены гостить?

Ответил Никифор:

— Воля князя Владимира и твоя, матушка. Если тревожных вестей не получим, можно и подольше.

К матери прильнул старший сын лишь тогда, когда они остались одни. В домашней одежде он не только стал внешне похож на обычного мальчика, но словно почувствовал это сердцем и внутренне изменился неузнаваемо, ласково гладил руку матери, обнявшей его, а глаза княжича затуманились слезами.

— Трудно, сынок? Иль свыкся уже? — спросила, глотая слезы, княгиня.

Михаил всхлипнул, и мать, гладя его по голове, принялась утешать:

— Все образуется. Бог даст, вернется в вотчину свою отец твой, возьмет дружину под свою руку, ну, а пока, сынок, не забывай, что ты — князь, ты — старший в роду.

Ничего не ответил сын, продолжая всхлипывать.

Миновала неделя, братья подружились, младший уже без страха встречал старшего, когда тот приходил к нему поиграть в доспехах, с мечом и даже с колчаном стрел и луком — княжичу Михаилу особенно нравился колчан расшитый и стрелы с перьями на конце, и когда подходило время оканчивать забавы, нянька едва-едва уговаривала его вернуть колчан брату. И глядя на то, как крохотными ручонками своими тужится младший княжич натянуть тетиву и пустить стрелу в цель, хотя сам едва лишь научился твердо стоять на ногах, мамки и няньки судачили меж собой: «Ратник растет. Тоже, видать, станет воеводою». Во время одной из таких игр на полянку у терема торопливо вышел Никифор — и к княжичу Владимиру:

— В удел, князь, спешить нужда. Литовцы малый поход готовят.

Младший князь Воротынский не захотел отдавать брату лук и стрелы, как его ни уговаривали, и Владимир махнул рукой.

— Пусть играет. Оставляю.

Княгине Никифор сообщил о том, что гонец прискакал, двух коней загнав, и что он с княжичем в дорогу спешно отправляется.

Короткие сборы, и вот уже к крыльцу подводят для старшего княжича оседланного коня. Княгиня, спокойная внешне, ласково обняла сына, перекрестила.

— Пресвятая Дева Мария, замолви слово перед сыном своим Иисусом Христом, чтобы простер он над головой моего чада руку свою. — Еще раз перекрестила. — С Богом, князь! Помни, нынче ты — защитник удела нашего. Не оплошай. Блюди совесть свою…

Поклонился княжич матери, братцу, которого тоже вывели на крыльцо и который не выпускал из рук ни лука, ни колчана, вовсе не понимая, что происходит, поклонился и челяди, высыпавшей провожать юного князя, и, опершись на руку Никифора, вспорхнул в седло.

Никифор (двужил он и есть двужил) взял резвый темп, лишь иногда переводил коней на шаг, чтобы передохнули, не обезножили бы, а привалы делал короткие, даже костры не велел разводить. Медовуха с холодным мясом и на обед, и на ужин. Еще умудрялся на этих коротких привалах рассказывать княжичу о предстоящем бое с врагами да о том, какие меры нужно принять для успешного отражения набега литовцев.