Жюстин Пикарди - Дафна Страница 33

Так или иначе, перечитав стихотворение Рейчел, я достала свой экземпляр «Духа любви» и стала бегло просматривать. Много лет я этого не делала: «Дух любви» не относится к числу моих любимых книг Дафны. На последних, чистых, страницах этого издания в мягкой обложке я обнаружила сделанные моей рукой записи, относящиеся к первому году учебы в Кембридже, когда я, как обычно, предавалась размышлениям о Дюморье, вместо того чтобы писать эссе о ком-то более уважаемом академической наукой. Я набросала тогда следующее:

«Дафна написала свой первый роман в двадцать два года зимой в Феррисайде, графство Корнуолл, в доме с видом на гавань в Фоуи, который купил ее отец. Художественное воспроизведение истории семьи местных судостроителей, начиная с Джейн Слейд, реальной женщины, матриарха этого семейства, трансформированной Дафной в Дженет Кумб, вымышленную героиню „Духа любви“. Страстная любовь Дженет к собственному сыну Джозефу продолжается и по ту сторону смерти, напоминая кровосмесительную версию романа Кэти и Хитклифа. Проверить: была ли подлинная Джейн Слейд похоронена в церкви, где Дафна венчалась?»

Прочитав эту запись, я вспомнила, что в произведениях Дюморье много ситуаций на грани инцеста: так любовная связь между сводными братом и сестрой — сердцевина сюжета ее романа «Паразиты», в котором есть строки, смутно напоминающие о Кэти и Хитклифе. Можно вспомнить и те любопытные эпизоды, что Дафна исподволь вставляет в написанную ею почти что в форме романа биографию отца, где она сама выступает в качестве одного из персонажей. Самое странное в этой книге (уж не знаю, ключ это к разгадке или просто шутка) — рассказ о помолвке Джеральда с Этель Бэрримор за несколько лет до его знакомства с Мюриел — матерью Дафны. Я сняла с полки эту биографию, озаглавленную «Джеральд», и отыскала страницу, которую пометила много лет назад, а потом постаралась выбросить этот фрагмент из головы и больше не вспоминать о нем. То было место, где Дафна описывала Этель, хорошенькую девятнадцатилетнюю актрису, «прелестную и миниатюрную, казавшуюся не старше четырнадцати». Однако автор биографии называет ее не Этель, а вторым именем — Дафна, что приводит читателя в замешательство, создает путаницу. В одной из сцен действие происходит в Ирландии, в графстве Керри: Дафна-дочь пишет о том, как Джеральд умоляет Дафну-возлюбленную выйти за него замуж как можно скорее. «Но она, будучи крайне своенравной и не желая принимать решение, спрашивает, почему бы им не относиться друг к другу, как брат к сестре… И тогда Джеральд, излишне драматизируя ситуацию, грозит, что покончит с собой, бежит к берегу моря и входит в воду по самую шею, хорошо слыша отчаянные рыдания своей невесты: „Джеральд, Джеральд, вернись!“»

Если бы я успешно продвигалась в работе над своей диссертацией, я бы, наверно, собрала воедино эти двусмысленные намеки и отыскала некое убедительное теоретическое обоснование всего этого, но, когда я пыталась это сделать, концы с концами никак не сходились. Прежде всего я не была уверена, что мои домыслы по поводу отношений Дафны с отцом можно сколько-нибудь осмысленно связать с ее исследованием жизни и творчества семейства Бронте. Но какое я имею право пытаться проводить параллели между ее книгами и жизнью? Это опасная территория, как все эти сентиментальные биографии Бронте с проставленными датами, где обыгрываются мифы об ангелоподобной Шарлотте, возвышенной Эмили, скверном Брэнуэлле и кроткой Энн. Книги подобного рода вызывают у меня чувство неловкости: ведь это — литературный эквивалент ловли бабочек, чтобы затем убить их и выставить приколотыми булавкой в коробке. Странно, но сходное дискомфортное ощущение я испытываю, вспоминая о нелепой, не принесшей никому удовлетворения электронной переписке между Полом и Рейчел, а также о ее стихотворении: чем менее я уверена, что понимаю смысл «Вопросов к самой себе», тем больше мне хочется его понять, а чем больше я прилагаю для этого усилий, тем легче он ускользает. В этом, возможно, кроется разгадка: наше понимание тех или иных явлений не обязательно истинно, и сама истина — это не твердая неизменная субстанция. Именно в этом тайна исходного стихотворения Эмили Бронте, которая создает проблему лишь в том случае, если вы ищете в нем окончательный ответ: жить или умереть или, по меньшей мере, можно ли любить жизнь и в то же время страстно желать смерти. Стихотворение живое и яркое, но при этом губительное — крайне опасное, если вы хоть в малой мере лишены душевного равновесия.

Случилось так, что и я, пытаясь все это понять, была выведена из равновесия после того, как несколько часов не отрывала глаз от компьютера. Неудивительно, что у меня разболелась голова и все в ней перемешалось: стихотворения Эмили и Рейчел, первый роман Дюморье и ее биография отца, обвинения Пола и возражения Рейчел, — вся эта смесь знания и незнания. Мне следовало бы проявить благоразумие и выйти прогуляться, подышать свежим воздухом, но шел дождь, поэтому большого соблазна бродить по пустоши я не испытывала, лишь открыла маленькую дверцу, ведущую с моего чердака на балкон. Я не слишком часто туда выхожу: это скорее карниз, чем балкон, к тому же он так высоко над улицей, что у меня кружится голова. Однако сегодня это показалось мне хорошей идеей. Я толкнула дверь, размокшую и деформированную после бесконечных дождей нынешней зимы, — и вот я уже обозреваю сады Кэннон-Холла. Ощущение такое, словно находишься на носу лодки, я даже почувствовала легкий приступ морской болезни, но при этом сообразила, что, если заберусь немного выше, на парапет, смогу увидеть больше: может быть, мне даже удастся заглянуть в окна Кэннон-Холла, в комнаты, где Джеральд говорил Дафне, что любит ее. Я протянула руки, чтобы ухватиться за верх парапета и подтянуться, одновременно ища точку опоры для ног на осыпающейся кирпичной кладке, и тут вдруг подумала: «Что я, черт возьми, вытворяю?» Ведь это очень опасно, я легко могу упасть. Но другой, внутренний голос твердил мне: «Продолжай, не бойся, тебе откроются изумительные виды, ты сможешь смотреть в такие дали, какие раньше были тебе недоступны». И я осталась в прежнем положении, зависнув так, что одна моя нога была на балконе, а вторая — на полпути к цели, не в силах решить: взбираться наверх или спускаться.

Не знаю, как долго я так висела, но меня пробрала дрожь. Посмотрев вниз, я мельком увидела темноволосую женщину, поворачивающую за угол в конце улицы, и на мгновение мне почудилось, что это Рейчел. Не думаю, что это действительно была она, но мне так хотелось. То же самое было со мной, когда умерла мама: несколько месяцев после ее смерти я видела то ее спину в стареньком бежевом плаще, скрывающуюся за углом впереди меня, то ее лицо в автобусе с запотевшими стеклами, проносящемся мимо меня на перекрестке.

Мысль о матери или ее призраке в знакомом старом плаще почему-то заставляла меня испытывать стыд, но я при этом как будто возвращалась к себе самой.

Помню, как она учила меня переходить дорогу, я словно слышу ее голос: «Посмотри налево, потом направо, потом снова налево», — и как она всегда говорила мне: «Будь осторожна, дорогая», — когда я шла утром в школу. И во время нашего последнего разговора она сказала: «Береги себя». — «Непременно», — ответила я, а после того, как она умерла, жалела, что не сказала о своей любви к ней, прежде чем повесить трубку, — было бы так хорошо, если бы это были мои последние слова, обращенные к ней. И, вспомнив о ней, я подумала, что по крайней мере могу сдержать данное ей обещание, вместо того чтобы висеть на парапете. Прошептав: «Люблю тебя, мамочка», — я вернулась в дом, закрыв за собою дверь, но не заперла ее — сидеть под замком мне не хотелось.

Меня всю трясло, и я была не в состоянии вернуться к работе, чувствовала себя полной дурой. О боже, думала я, надеюсь, никто не видел меня на балконе, где я вела себя как лунатик. Сейчас мне нужно, говорила я себе, сделать что-то успокаивающее, абсолютно нормальное, например приготовить чашечку чая, посмотреть, не осталось ли чего в жестяной коробке для печенья (моей, не принадлежавшей Рейчел). Я спустилась на кухню и, ожидая, пока закипит чайник, съела две шоколадки, способствующие пищеварению, а потом, когда пар повалил из носика, мне пришла в голову идея. Ну, может быть, не полностью сформировавшаяся идея, а только ее зародыш… Дафна использовала стихотворение Бронте как исходную точку для своего романа, когда ей исполнилось почти столько же лет, сколько было ее кузену Майклу Ллуэлин-Дэвису, когда он, студент последнего курса Оксфорда, утонул в бассейне. Меньше чем за неделю до смерти Майкла в солнечный майский день Дафне исполнилось четырнадцать, и мне очень хотелось бы знать, какие мысли одолевали ее тогда?

Чай был готов, но я так сильно разволновалась, что, не откладывая, помчалась наверх, к себе в кабинет, чтобы посмотреть, писала ли что-нибудь об этом Дафна в своей автобиографии. Я уже прочла ее множество раз, пытаясь найти ответы на возникавшие у меня вопросы, но она полна недомолвок, однако эти мемуары содержат вызвавшие у меня жгучий интерес фрагменты из дневника (запертого сейчас в ее банковском сейфе, в соответствии с завещанием его можно будет извлечь оттуда только через пятьдесят лет после ее смерти). Тем не менее, просматривая книгу, я уже знала, что там нет упоминания о гибели Майкла, но была уверена: его смерть совпала с тем периодом в ее жизни, когда у нее впервые пробудился интерес к представителю другого пола — кузену Джеффри. В мемуарах Дафны мне надо было перепроверить некоторые даты, и я нашла то, что искала, на шестидесятой странице: в то лето, когда ей исполнилось четырнадцать, она встретилась на семейном торжестве с Джеффри, сыном ее тетушки Трикси. Ему было тридцать шесть лет, и он годился ей в отцы, а с Джеральдом был близок, как брат. Она даже как бы намекает на некие кровосмесительные побуждения в связи с Джеффри и отцом (я подчеркнула это место в книге), говоря, что ее флирт с Джеффри «вылился в отношения, очень похожие на те, что связывали меня с папой, но возбуждающие гораздо больше — они так волновали меня, потому что я чувствовала их неуместность».