Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести Страница 33

Побледневший и подавленный, нервно дрожащим голосом Мольтке признал, что его женитьба была большой ошибкой. Когда он, убежденный холостяк, в возрасте сорока семи лет вступал в брак, он надеялся на долгое и счастливое супружество.

— Я любил мою жену всем сердцем, но ее поведение полностью уничтожило мои чувства. — Он замолчал, вытирая платком пот со лба. — Я никогда не испытывал никакого физического влечения к мужчинам… симпатии, которые я питал к некоторым из них, никогда не выходили за рамки товарищеской привязанности. Бог этому свидетель.

Бернштайн внезапно на своем баварском диалект задал вопрос, который озадачил не только суд, но и самого Мольтке.

— Верно ли, что в кондитерской Аннабелл есть ваш постоянный заказ посылать вам два раза в неделю конфеты с ликером?

Мольтке смотрел на него с недоумением:

— Что, простите?

Бернштайн повторил вопрос и добавил:

— Вы стоите под присягой, не забывайте об этом.

Мольтке пожал плечами.

— Да, в кондитерской есть такой заказ. И что из этого?

— Правда ли то, что в ваших кругах широко известна ваша слабость к сладостям? И что ваши друзья, говоря о вас, называют вас часто «Сладкий»?

Мольтке густо покраснел и стукнул кулаком по перилам места для свидетелей.

— Откуда, черт побери, мне знать об этом?

— А считаете ли вы, что прозвище «Сладкий» является подходящим для прусского офицера?

— Я не понимаю, о чем вы говорите?

— Вы признаете, что у вас есть привычка накладывать румяна?

Даже если бы это было и так, в данный момент румяна Мольтке не понадобились бы, так как он густо покраснел и обратился к председательствующему, спрашивая, обязан ли он отвечать на этот вопрос. Судья был в нерешительности, но, когда заседатели торопливо закивали головами, оставил вопрос в силе.

— Вы стоите под приягой, господин генерал, — с издевкой напомнил Бернштайн. — Итак, есть ли у вас привычка пользоваться румянами?

— Иногда я пользуюсь ими, — неохотно сказал Мольтке. — Но привычкой это называть нельзя.

Бернштайн поклонился.

— Благодарю вас, господин генерал, на данный момент это все.

После заслушивания других свидетелей со стороны обвинения, которые, казалось, не произвели на суд особого впечатления, Бернштайн неожиданно вызвал в качестве свидетеля лейтенанта Вольфа фон Крузе. Речь шла о сыне фрау фон Эльбе от первого брака, подтянутом загорелом молодом человеке с зеленоватыми глазами. Он повторил слова присяги громким, задиристым голосом, который не предвещал истцу ничего хорошего.

Бернштайн без промедления перешел к делу.

— Вы долгое время жили в одном доме с истцом. Не замечали ли вы, что у господина генерала всегда была антипатия к женщинам и явное предпочтение мужскому полу?

— Конечно. Я видел еще ребенком, как он прижал к губам платок князя Ойленбурга и вздыхал: «Мой любимый! Душа моя!» Мне тогда было лет десять — двенадцать, но уже тогда мне его поведение показалось довольно странным.

Генерал Мольтке в бешенстве вскочил.

— Я хотел бы кое-что сказать, господин председатель, — и продолжал, не дожидаясь разрешения: — Уже второй раз здесь совершенно превратно толкуется инцидент с платком. Я тогда действительно прижал платок к губам — но только чтобы подразнить мою жену. Это была шутка. Случай этот здесь представлен в совершенно ложном свете. И я вынужден сказать, что все это не без помощи суда.

Генерал получил предупреждение от судьи, и на этом заседание в этот день закончилось.

На следующий день суд разрешил, несмотря на возражения советника юстиции Гордона, продолжить заслушивание других свидетелей обвиняемого о предполагаемых гомосексуальных наклонностях лиц из числа друзей генерала и князя Ойленбурга. Легко можно было догадаться, что защита пытается при этом втянуть князя Ойленбурга в ход процесса.

Николас пришел на этот раз с получасовым опозданием, заседание шло уже полным ходом. Высокий краснолицый штатский в черном костюме, который был ему тесен в плечах и на животе, как раз давал показания. Вначале Николас не мог понять, какое отношение имеет частная жизнь графа фон Линара, полковника лейб-гвардии, к делу Мольтке. Но после нескольких вопросов стало ясно, зачем привлек Бернштайн в качестве свидетеля этого бывшего кирасира и знаменосца полка Боллхардта: он снова пытался обвинить Мольтке и Ойленбурга в нарушении параграфа 175 Уголовного кодекса.

Отставной кирасир вел себя временами нагло, временами выглядел растерянным. На некоторые вопросы он отвечал едва слышным пропитым басом, а отвечая на другие, мог взреветь, как фельдфебель на плацу. Одно его высказывание было подобно разорвавшейся бомбе: десять лет назад он много раз получал приказ явиться на виллу Адлер тогдашнего ротмистра Линара и там подвергался со стороны ротмистра и других офицеров сексуальным надругательствам.

— Присутствовал ли тогда генерал Мольтке? — спросил Бернштайн.

Боллхардт открыл было рот и снова его закрыл. Напряженная тишина нарушалась лишь шепотом в последних рядах.

— Трудно сказать, — ответил он наконец неожиданно тихим для такого крупного человека голосом. — Там горели только свечи, так любил ротмистр… И пить приходилось много и вина и шнапса. А без мундиров все господа выглядели одинаково.

В зале громко рассмеялись, а Бернштайн, казалось, хотел взглядом уничтожить свидетеля за то, что тот отвечал так неуверенно.

— Ну а князя Ойленбурга, его-то вы все же узнали?

Но тут он зашел слишком далеко. Боллхардт выпрямился.

— Нет, насколько я знаю. — Он посмотрел на маленького адвоката с тем презрением, с которым обычно солдат смотрит на штатского. Резкость в его тоне свидетельствовала лишь о том, что либо ему заплатили недостаточно, либо Бернштайн вышел за оговоренные границы. Он также попросту опасался, что Ойленбург, князь и близкий друг верховного главнокомандующего, всегда сможет ему, простому человеку, отомстить.

Бернштайн, однако, не сдавался.

— Вы действительно уверены, что на вечерах у графа Линара никогда не видели князя Ойленбурга?

— Я уже сказал об этом, разве нет?

— Вы стоите под приягой.

Настойчивость Бернштайна смутила Боллхардта.

— Ну… может, я и видел его, а может, и нет… Откуда мне знать, столько лет прошло.

— Прошло всего только десять лет, — сказал Бернштайн.

— Так ведь даже на другой день не всегда можешь все вспомнить… Только свечи были… все пьяные…

Бернштайн признал свое поражение.

— Больше вопросов нет.

После того как Бернштайн не смог добиться от свидетеля высказываний, которые бросали бы тень на Мольтке или Ойленбурга, Гордон отказался от вопросов к бывшему кирасиру. После этого адвокат обвиняемого вызвал пять нижних чинов из гвардейского полка. Трое все еще служили, но в других полках. Все были моложе тридцати, все выглядели как типичные представители прусского пролетариата или крестьянства, и никто из них и слыхом не слыхал о тех женоподобных мальчиках, которых так обожали Александр Македонский или Калигула.

После быстрых вопросов, поставленных Бернштайном один за другим, они признались, что бывали на вечеринках у графа Вильгельма фон Хохенау, где со стороны некоторых офицеров подвергались противоестественным домогательствам. В подробности они вдаваться не захотели.

Наблюдая за солдатами, стоящими на месте свидетелей, Николасу вдруг пришла в голову мысль: как это Хардену удалось отыскать в целом полку именно этих пятерых. Несомненно, ему должен был помогать очень влиятельный человек. Внезапно его ушей коснулось знакомое имя, которое назвал последний свидетель, капрал Иоханн Зоммер. Какой-то момент Николас сидел, словно окаменев, так как капрал сообщил, что во время одной вечеринки в квартире фон Хохенау он был подвергнут насилию со стороны некоего майора Годенхаузена. Советник юстиции Гордон объявил, что это показание не имеет ничего общего с рассматриваемым делом, и снова восторжествовало мнение Бернштайна.

— Коллега Гордон ошибается, — пояснил он председателю суда. — Для этого процесса моральный облик майора Годенхаузена имеет большое значение. Точно так же, как и поведение других ближайших друзей генерала фон Мольтке. Всем известна поговорка: «С кем поведешься, от того и наберешься». Мой долг по отношению к моему манданту — найти доказательства, что истец имеет склонность к гомосексуализму, и я доказываю, что в кругах, в которых он вращается, гомосексуализм в порядке вещей.

Судья отклонил протест адвоката. Гордон сел, глубоко расстроенный. Своей попыткой он добился прямо противоположного эффекта: фамилия Годенхаузена которая в другом случае осталась бы незамеченной, стала теперь объектом всеобщего внимания.

Из всех свидетелей наибольшую ненависть к своим командирам питал капрал Зоммер за то, что они, споив его, заплатив деньги, да и просто приказав, сделали из него, честного крестьянского парня, что-то вроде проститутки. Никогда ему и в голову не приходило заниматься такими делами, пока он не попал к ним в руки. В казарме, правда, болтали, что у Хохенау бывают попойки, но толком он ничего не знал и, когда ему приказали явиться туда в наряд, он даже гордился этим. Только когда ему было приказано зайти в салон к офицерам, у него возникли первые опасения Что произошло в тот вечер дальше, он мог вспомнить только смутно. Или ему стало плохо от спиртного, или что-то подмешали ему в стакан, в любом случае он потерял сознание и очнулся в одной постели с голым мужчиной. Никаких сил защищаться у него не было. На другой день он нашел в своем кармане золотой.